Дурная кровь

– Никто не верил, что они выживут, тебе это известно? – заговорила сейчас Шарлотта. – Ведь это же, – она перешла на шепот, – настоящее чудо.

– Раз сегодня день рождения твоих детей, не смею задерживать, – сказал Страйк. – Спокойной ночи, Шарл…

– Подожди! – заговорила она с внезапной страстью. – Подожди, умоляю.

Повесь трубку, сказал голос у него в голове. Но Страйк не послушался.

– Они спят, они сладко спят. Им неведомо, что сегодня у них день рождения. Это дурная шутка. Праздновать годовщину того кошмара, будь он трижды проклят. Страшно вспомнить: меня всю изрезали…

– Мне надо идти, – перебил ее Страйк. – У меня дела.

– Умоляю! – Она почти стонала. – Блюи, я так несчастна, ты даже не представляешь, мне так дерьмово…

– Ты замужняя женщина, мать двоих детей, – безжалостно оборвал Страйк. – И нечего плакать мне в жилетку, которой нет. Есть анонимные службы – туда и звони. Бывай, Шарлотта. – Он повесил трубку.

Дождь усиливался. Капли барабанили в темные окна. Лицо Денниса Крида на обложке отброшенной книги было перевернуто вверх тормашками. От этого глаза, обрамленные светлыми ресницами, казались посаженными наоборот. Создавалась тревожное впечатление, будто глаза на фотографии живут собственной жизнью.

Страйк опять взялся за книгу и продолжил чтение.

9

Джорджу Лэйборну пока не удавалось заполучить досье Бамборо; между тем настал день рождения Робин.

Она впервые в жизни не испытала никакого душевного волнения, проснувшись утром девятого октября; когда она сообразила, какой сегодня день, настроение поползло вниз. Ей исполнилось двадцать девять лет – это даже звучало как-то странно: двадцать девять. Не то чтобы какой-нибудь ориентир, а скорее промежуточный пункт: «Следующая остановка – ТРИДЦАТНИК». Полежав несколько минут в одиночестве на двуспальной кровати съемного жилища, она вспомнила слова любимой двоюродной сестры Кэти, сказанные, когда Робин в свой последний приезд домой возилась с двухлетним сыном Кэти и помогала ему рассаживать пластилиновых монстриков в кузове игрушечного самосвала.

– Ты, похоже, движешься не туда, куда мы все, а в другую сторону.

Но, заметив какую-то тень, промелькнувшую на лице Робин, она поспешила добавить:

– Я не говорю, что это плохо! Мне кажется, в твоей жизни есть счастье! Ну то есть свобода! Честное слово, – неискренне заверила Кэти, – порой даже завидно.

Робин ни минуты не жалела о крушении брака, который на последнем этапе принес ей только несчастье. В памяти осталось то состояние (к счастью, с тех пор оно к ней не возвращалось), когда вся окружающая обстановка, сама по себе ничем не плохая, в одночасье утратила цвет: капитанский дом в Дептфорде, где произошел их с Мэтью окончательный разрыв, представлял собой очаровательное строение, но почему-то не сохранился в памяти, если не считать нескольких разрозненных деталей. В памяти остались только убийственные раздумья, которые преследовали ее в тех стенах, неотступные чувства вины и ужаса, постепенно осознание той истины, что она связалась с кем-то чужим, не имеющим с ней почти ничего общего.

Но те беспечные слова, которыми Кэти описала ее нынешнюю жизнь, – счастье, свобода – оказались неточными. Из года в год она видела, как Страйк ставит на первое место работу, а все остальное отодвигает на второй план: по сути дела, болезнь Джоан стала первым известным ей случаем, когда он сменил порядок приоритетов, переложив часть следственных обязанностей на других и поставив для себя во главу угла нечто иное; а в последнее время Робин все чаще ловила себя на том, что и сама погружается в работу с головой, находит в ней удовлетворение и почти не думает ни о чем другом. Да, она в конце концов осуществила свою мечту, с которой впервые распахнула перед собой стеклянную дверь агентства, но теперь поняла, что одна всепоглощающая страсть неизбежно влечет за собой одиночество.

Поначалу она с большим удовольствием нежилась в одиночестве на двуспальной кровати: никто в обиде не поворачивался к ней спиной, не упрекал за мизерный вклад в семейную копилку, не кичился перспективами скорого продвижения по службе, не требовал секса, превратившегося из радости в дежурную обязанность. И тем не менее, совсем не скучая по Мэтью, она уже предвидела то время (если честно, оно вроде бы уже наступило), когда отсутствие физических прикосновений, душевной близости, да того же секса (который у Робин, в отличие от многих женщин, требовал серьезных решений) становится не преимуществом, а зияющей жизненной брешью.

А дальше что? Неужели она уподобится Страйку, который довольствуется чередой интрижек, если, конечно, после работы на них остаются силы? Тут ее – уже не в первый раз – как ударило: перезвонил ли ее деловой партнер Шарлотте Кэмпбелл? В досаде на саму себя Робин откинула одеяло и, не подходя к бандеролям, сложенным на комоде, пошла в душ.

Ее новое жилище на Финборо-роуд, в районе ленточной застройки, располагалось на двух верхних этажах в частном доме. На третьем этаже были жилые комнаты и ванная, а на четвертом – общая гостиная, выходившая окнами на небольшой ступенчатый дворик, где в солнечные дни дремал старый хозяйский пес – жесткошерстная такса по кличке Вольфганг.

Робин, которая не питала иллюзий относительно съемного жилья, доступного в Лондоне одинокой женщине со скромными средствами, да еще с грузом судебных издержек, сочла, что ей несказанно повезло: она поселилась в чистой, хорошо оборудованной, со вкусом отделанной квартире, которую делила с другой съемщицей, вполне приятной женщиной. Хозяин, сорокадвухлетний актер-гей по имени Макс Приствуд, вынужденный пускать жильцов, обретался в этом же доме. Мать Робин сказала бы про Макса «красавец-мужчина»: рослый, широкоплечий, с густой светло-русой шевелюрой, он взирал на мир утомленным взглядом своих серых глаз. Робин вышла на него через Илсу – в университетские годы он был сокурсником ее младшего брата.

Хотя Илса уверяла, что «Макс – просто прелесть», Робин на первых порах стала думать, что совершила непростительную ошибку, сняв у него жилье: от Макса исходил неизбывный мрак. Аккуратная и тактичная, Робин старалась во всем быть образцовой съемщицей: она никогда не включала громкую музыку, не готовила еду с сильным запахом, обхаживала Вольфганга и в отсутствие Макса не забывала его кормить, вовремя пополняла запасы моющих средств и туалетной бумаги, при встрече с Максом всегда приветливо здоровалась, но Макс, который при первом знакомстве просто переплевывал слова через губу, даже ни разу не улыбнулся. У Робин закралась параноидальная мысль, что Илса буквально выкручиванием рук принудила Макса впустить в дом свою хорошую знакомую.

Со временем общение несколько упростилось, но Макс так и не сделался более разговорчивым. Впрочем, Робин теперь находила свои плюсы в его односложных репликах: возвращаясь после двенадцатичасовой наружки, измотанная, негнущаяся, с единственной мыслью о расследовании, она совершенно не стремилась к пустой болтовне. В просторную гостиную она поднималась редко, предпочитая сидеть у себя в комнате и не отсвечивать.

По ее мнению, причина неизбывной мрачности хозяина крылась в том, что тот сидел без работы. Сыграв небольшую роль в одном вест-эндском театрике, он уже четыре месяца не получал никаких предложений. Робин сразу поняла, что его не следует расспрашивать о возможных показах и прослушиваниях. Порой даже незначащий вопрос «Как у вас прошел день?» грозил показаться назойливым любопытством. Раньше, по ее сведениям, он делил эту квартиру со своим давним другом, которого по иронии судьбы тоже звали Мэтью. Обстоятельств их разрыва она не знала, если не считать того, что Мэтью по доброй воле переписал свою половину квартиры на Макса, – в глазах Робин, столкнувшейся с подлостью мужа, это было проявлением неслыханного благородства.