Страница 16 из 28
Гости дома были приветливы и проводили дни в беседах, обсуждая многие значительные, на их взгляд, вопросы; некоторые то входили, то выходили из библиотеки, богатой не столько количеством, сколько качеством тех книг, что составляли ее. Порой тишина нарушалась размеренными, плавно журчащими, как ручеек, звуками чарующей арфы – звучала то задумчивая песня с какой-то невысказанною мольбою, то лирическая о чувствах влюбленных или о светлом дне, когда Марс снисходил до того, что давал передышку своим сыновьям – детям Рима – хотя бы на год.
Дом ожил. Гости прошли в триклиний позавтракать, их было несколько: известный поэт из Капуи Марк Клесий и талантливый скульптор Деян Руллиан, слепивший когда-то на радость хозяйке голову Атласа, держащего небесную твердь. Как часто любила она повторять: «Пока есть в мире любовь – мир не рухнет!». Любовь она видела и в образе Атласа – этого воспетого греками титана. Попирает его многозвездный свод, давит неимоверно, но стоит он нерушимо, неся свой дар или свое проклятье – все у него в руках. И обернуть это можно в любую сторону! Были здесь и менее именитые люди разных профессий и успехов, но всех их объединяло нечто, на первый взгляд, неуловимое.
Ближе к полудню появилась сама госпожа – Пристилла неспешно проследовала из своей спальни на веранду, приветствуя с новым днем всех, кто попадался ей навстречу; заглянув предусмотрительно и в триклиний, она пожелала приятного аппетита, пообещав по возможности присоединиться позже.
Когда она вышла на веранду, то очутилась в свежем порыве прохладного ветра, налетевшего так приятно без той учтивости и деликатности, которая бы разом помешала, следуй ветер нормам и правилам людей.
«Природа безыскусственна, – думала она. – Она не создает себе образа, не пытается учесть интересы и мнения своего окружения. Она непосредственна. Она просто живет! И наслаждается этой жизнью, даря и ничего не требуя взамен. Вот, например, сейчас дует этот свежий ветерок, дарит мне живительную влагу, играет с моими волосами, ласкает мое лицо и руки, нежно, с заботой. Но он не хочет сделать мне приятно. Сейчас просто таково его состояние – и в этом он сам. А в другое время он может стать резким, порывистым, грубым, жечь и щипать, шипеть от негодования и завывать от злобы, которой он непременно даст волю. И тогда он будет собой. Ему не нужен ни мой кров, ни моя благодарность. А все-таки он знает меня, а я знаю его. Не было б меня – а он все так же дул сейчас, нимало не обеспокоившись утратой. Ветер жесток. В нем нет любви, но он…»
Поток ее мыслей прервало легкое прикосновение к плечу чьей-то руки, отчего матрона невольно внутренне вздрогнула, разрушилось созерцательное настроение за прекрасными садами, которые не утратили и зимой своего очарования. Так запросто представлялось, как пленительным летом можно будет спасаться от солнечного зноя под густыми кронами буков, бледных берез и белой акации. А как красиво сейчас смотрелись вечнозеленые пробковые дубы, бессмертный лавр, шелестевший под ветром изумительной листвой на густых ветвях, словно соглашаясь с мыслями хозяйки!
– Светлого дня, добрая матрона! – бодро отозвался знакомый голос.
Обернувшись, она увидела Марка Клесия, которого знала не первый год и поддерживала с ним искренние дружеские отношения.
– И тебе, мастер чистого слова, желаю того же!
Марк приветственно улыбнулся. Он был моложе ее на пятнадцать лет и в свои двадцать девять успел прославиться в своем городе как поэт, владеющий тонким и изысканным словом. Поэзия стала делом его души: подмечать самые разнообразные оттенки прекрасного во всем, искать очарование там, где другие находят лишь обыденность, разукрасить новыми красками то, что давно потеряло свой цвет и поблекло. В своем роде он был вольным художником. Он знал свое дело. Марк хотел этим заниматься – и занимался: в этом заключалась вся жизнь для него. Однажды, когда начинающий поэт выступал на портике перед гражданами своего города, теми, кто любил поэзию, его посетила муза, подарившая новую жизнь. Он увидел женщину, и она поразила его тем сиянием доброты, которое исходило от нее, как лучи от солнца. Она сказала ему: «Любовь превыше всего, мой мальчик! Ты сможешь донести это до людей в своих стихах!». Так он познакомился с Пристиллой Татий, которая изменила его судьбу. Это было почти десять лет назад.
– В это время здесь тихо и красиво, поэтому-то я здесь обычно и уединяюсь – чувствую себя свободной, мой друг. Как ни прискорбно, среди людей не найти того, что так явственно ощущаешь здесь. Это не дает мне покоя по ночам. Я разуверилась в людях. Но не в Добре.
Она глядела на него, получая огромное наслаждение, как на родного сына: теплым ласковым взором, полным доброты и смирения. Но Марк уловил еще что-то.
– Вы разуверились в людях? Неужели это могло случиться?
– Сколько ночей я боялась признаться даже себе в этом! Сколько ночей я провела, стараясь понять причины того, что происходит сейчас! Почему люди ведут такую жизнь, позабыв о нравах тех, кто в былые времена тело и душу отдавал за свободу. И что от этого осталось?
– Я не верю, что слышу подобные слова от вас! Вы всегда служили для меня образцом, надежным эталоном доброжелательности! Ваша добродетель…, – молодой поэт был взволнован: впервые он слышал подобные речи от давно знакомой ему женщины, в которой никогда не сомневался, которая вывела его в свет, дала возможность жить поэзией, не беспокоясь о деньгах – это всегда было его мечтой. И он жил и творил. Плодотворно и неповторимо, стараясь посеять ростки любви и добра в сердцах людей.
Немного помолчав, глядя на ветви лавра, росшего прямо перед самой верандой, Пристилла негромко произнесла:
– В моем отношении к людям ничего не изменилось – изменилось в моем отношении ко мне самой. Я вдруг поняла такое, что, клянусь Истиной, сочла бы за благо никогда не поднимать на свет Божий. Это лишило меня многого, дав то немногое, что станет скоро сутью новой жизни для меня… Но принесет ли мне это радость?
– Вы пугаете меня, моя муза!
Но Пристилла продолжала:
– Это время страдания. Время, когда надо полностью переосмыслить всю свою жизнь, чтобы отмести старое и принять новое; оставить в прошлом весь тот хлам и мусор, что цепляется за нас ежедневно и копится годами, пока не останавливает нас на нашем Пути. Все мы чувствуем это, но редко признаемся себе: как много мы тащим за собой того, что мешает нам жить, что мешает нам познать радость и смысл бытия, что мешает нам любить; что на долгие годы, если не на всю жизнь, лишает нас возможности видеть и понимать. Это как бельмо на глазу: свет пропадает не сразу, но постепенно тускнеет, тускнеет… пока не перестанет мерцать и не потухнет окончательно…
Здоровый ветер задул сильнее, качая кроны деревьев, стал доносить голоса резвящихся детишек, стук работы механизмов в темных мастерских; окрики городской полиции призывали к порядку. Поблизости прошел человек, насвистывая грустную песенку о том, как его покинула возлюбленная и как он тоскует по ней.
– Так садится солнце, пока не оставляет по себе лишь отблески, красивые, яркие, впечатляющие, как последнее напоминание о себе. Скоро пропадут и они. И тогда наступит ночь, темная, полная страхов и заблуждений. Вступив в нее, можно шагать и дальше, без разумения, словно глупое животное. В ночи придут видения, уводя все дальше и дальше от дороги жизни.
Марк смотрел с сочувствием, пытаясь вникнуть в самые глубины чужой души, почувствовать, что там происходит. Ему удалось немногое. Он понял лишь, что хочет помочь, и приложит все усилия, чтобы Пристилла не отошла от этой пресловутой дороги жизни.
– Свет и тьма. Это яркие символические образы, которыми, как ты знаешь, пользуюсь и я, чтобы выразить свойства человеческой души. – Объявил Марк, из-за чего ощутил на себе взгляд человека, который не понят другими и имеет мало надежды на понимание.
Она проговорила медленно, с остановкой после каждого слова:
– Нет, Марк. Это не символы, это – образы. Образы жизни и смерти. Как грозные и пугающие звуки грома, как молния, что прорезает своим светом ночную глухую тьму, – они так же зримы!