Страница 32 из 37
— А теперь нам придется вычищать ваши авгиевы конюшни, — усмехнулся я и, позвав милиционеров, предложил вытащить весь хлам из сарая. Таким образом мы еще обнаружили более восемнадцати тысяч рублей.
Обыск уже подходил к концу, и мне пришла в голову мысль еще раз на всякий случай пройдись по комнатам дома. Первым делом подошел к роялю и обратил внимание на то, что одна его ножка по цвету не совпадала с другими: была не черной, а фиолетовой.
Наклонившись, я стал тщательно ее рассматривать.
— Что, снова клад нашли? — тенью за мной ходила Мальвина.
— Клад не клад, а ножку придется отвинтить, — уверенно усмехнулся я.
— Ну, это уже безобразие! Не дам портить инструмент! — встала на дыбы Мальвина.
К ней подключился Беняев.
— Не волнуйтесь, граждане, — успокоил их Запара. — Мы все сделаем аккуратно.
Рояль подняли и повернули боком, я повернул ножку вправо, и она отсоединилась.
Мои подозрения оправдались. Фиолетовая ножка легко снималась и развинчивалась, в тайнике ее хранились золотые монеты.
— Мы и не знали, — в один голос заявили Беняевы. — Купили рояль лет тридцать тому назад. Видимо, владелец спрятал.
Из боковины рояля я вытащил связанные в рулон куски белой бумаги и газеты, которые использовались для снятия индивидуальных мерок с ноги заказчиков. Каждую мерку сопровождала фамилия заказчика.
— Доказательства сами лезут нам в портфель, — подмигнул мне Чуднов.
— Но ведь это делалось в трудные годы немецкой оккупации, — с обидой произнес Беняев.
— Что вы говорите, гражданин Беняев. Взгляните-ка на газеты! — возразил Запара.
Действительно, газеты были за последние три года.
— Что же здесь удивительного? — упирался Беняев. — Приходится подрабатывать на кусок хлеба.
— А кожтовары где берете? — спросил Запара.
— На рынке, милый человек. Там их хоть пруд пруди. Вот там бы следовало вам тряхнуть хорошенько, а над бедным стариком грешно глумиться.
— Время приспеет — тряхнем, — пообещал Запара.
Составив соответствующий документ об обыске, мы арестовали Беляева.
…В камере Беняев вел себя неспокойно: вскакивал с кровати, бегал из угла в угол, потом снова укладывался, часами лежал с закрытыми глазами, бормоча что-то себе под нос. То становился в угол и, постанывая, начинал молиться. Потом садился на кровать и, загибая пальцы на левой руке, перечислял своих старых одесских дружков, тех, кого сам обманывал, и тех, кто его обманывал.
Время шло. Стены камеры не расступались по мановению волшебной палочки, и Беняев притих, впал в задумчивость.
О чем он думал? Строил планы своего освобождения? Или вспоминал прошлое, те времена, когда ему впервые так повезло…
Только началась война, его повесткой вызвали в военкомат. Не пошел. Лег в больницу. Сумел добыть справки о болезни. Явился на комиссию жалким, корчась от боли.
— Печень у меня, — стонал, закатывая глаза.
— Хворь другая у тебя, — улыбнулся один из членов комиссии. — Но все-таки придется еще раз проверить.
Анализов проверять не довелось. Немец подступал к городу. Наши войска отошли. Город словно вымер.
А Беняев ожил. Мотался с женой по магазинам, тащил мешками соль, спички, консервы — все, что на глаза попадало.
Когда порядком подчистил магазины, принялся и за квартиры тех, кто эвакуировался. Брал все: книги, ковры, стулья, картины, посуду, меха, инструменты, обувь, гвозди…
Когда в город вошли гитлеровцы, Беняев принял на квартиру эсэсовского обер-лейтенанта и через него добился разрешения на частное предприятие, развернул обувную мастерскую. Вначале у него было два сапожника, а затем стало шесть. Сам он, конечно, не брался за молоток. Оформлял заказы, снимал мерку, определял фасон. Фирма Беняева расширялась. Деньги сначала тоненьким ручейком, а потом и рекой потекли в его карман.
Пришел конец гитлеровской оккупации. Беняев загнал свою мастерскую в подполье и притаился. Но жажда к наживе изъедала его, руки чесались заняться старым делом. А тут и время свое сыграло. Трудно было стране. Не хватало промышленных товаров, плохо было с обувью. Этим-то и воспользовался Беняев. Вновь заработала его фирма. Сапожников разместил в разных концах города. Выдавал им кожтовары, выписывал заказы. Готовая обувь поступала к тете Маше по кличке Заноза, и та ставила на них штамп артели «Коопобувь», передавала «саранче» — так называл Беняев своих сбытчиков, а те «шли в люди». Деньги за проданную обувь отдавали Занозе.
Один раз в неделю, как правило ночью, Беняев приходил к Занозе и забирал деньги. Сапожникам за работу платил сам наличной суммой.
Когда же в городе была восстановлена обувная фабрика, Беняев наладил свои связи с некоторыми грузчиками, и те, пользуясь свободным выездом на автомашинах, вывозили из фабрики похищенные стельки, подошвы, другие детали и продавали Беняеву.
На другой день, когда я приехал в тюрьму и попросил привести Беняева, вид у него был помятый, глаза мутные. Зашел в кабинет ссутулившись, поддерживая одной рукой брюки. Не поздоровавшись, сел. Отвислая нижняя губа его дрожала.
— Чего надулись? — спросил я.
— Не виновен я, — брюзгливым тоном ответил он. — Роковая ошибка. Умру в тюрьме — ответите за меня.
— А мне думалось, вы начнете с признания, — пошутил я.
— В чем я должен признаться? — вспыхнул Беняев и глянул на меня зверем. Потом, уже тише, добавил: — Даже к старости у вас нет уважения.
— Со здоровьицем у вас порядок. Вас проверял врач. Симулируете, Беняев.
— Крест даю — печень вздутая. Ночь не спал. Кильку съел — чуть было душу богу не отдал, — юлил он.
— Ладно, будет вам. Скажите, какой у вас трудовой стаж? — задал я ему первый вопрос.
Беняев не сразу ответил. Посидел, подумал, почесал мизинцем подбородок и лишь тогда промычал в ответ:
— Знаете, из памяти вон выскочило. Ну, к примеру, в двадцатые годы приказчиком был.
— Где?
— В лавчонке, — криво улыбнулся он.
— Приказчик в счет не идет, — строго сказал я.
— Еще вот вспомнил — ремонтировал сапоги красногвардейцам.
— Небось, вы тогда работали у себя дома? — поинтересовался я.
— Безусловно. Вывеска была: «Всех дел мастер».
— Вот оно как! Частником были?
— Да, да. В период нэпа. Потом нас объединили в артель. Но какой из меня-то артельщик, — остался дома, делал мелкий ремонт. Правда, клиентура слабенькая, но на хлеб зарабатывал, перебивался.
— Ничего себе перебивался, — не смог я сдержаться от возмущения. — Не перебивался, а наживался. Как клещ, высасывал чужой труд.
— Не смейте так говорить обо мне! — вздыбился Беняев.
— Эх, Беняев, Беняев, — не сводил я с него глаз. — Скажите, какую пользу вы принесли нашему обществу? Задумывались ли вы когда-нибудь над этим?
— Была польза. Обслуживал население. Платили ведь, кто сколько мог. А деньги… разве человек от денег может отказываться, — заискивающе улыбнулся Беняев.
Я встал из-за стола, прошелся по камере. Как объяснить этому самоуверенному, сжигаемому неуемной алчностью и привыкшему к паразитической жизни пауку, что он не жил настоящей жизнью и — страшно подумать — даже знать не будет, что значит жить по-настоящему, той жизнью, которую ты сам делаешь с каждым днем лучше, той жизнью, которая делает тебя самого с каждым днем лучше.
— Вы прошли мимо жизни, Беняев, — только и сказал ему с горечью. — Люди за это время страну нашу сделали передовой в мире, а вы со стороны, словно в замочную скважину, подсматривали за жизнью, дрожа в своей келии, как суслик.
— Зачем вы так? — с обидой произнес Беняев. — Я тоже жил старался как мог. Не строили же люди социализм босиком. Подавай им обувь. Вот я и снабжал их. В артель не пошел из-за болезни…
— Какой же вы больной, если систематически занимаетесь кражей кожевенных товаров на фабрике и в артели, — наступал я на Беняева.
— Вы меня поймали на фабрике?
— На фабрике не поймали, к сожалению. Но вы принимали похищенные оттуда кожевенные товары и реализовали их, а деньгами делились с теми, кто их выносил из фабрики.