Чудачка

с молоком умудрялся кончаться в семье самым коварным образом в самый неожиданный

момент. Казалось, вот он, запас: пара булок и багет, а глянешь, и его уже нет. Только

задумчиво покусывает нижнюю губу мама, припоминая, что она насушила сухариков,

сделала гренки, пустила мякиш на котлетки, а на молоке сварила кашку.

Глянув в стратегические запасники квартиры, Надежда предпочла пойти в магазин

сейчас, вечерком, а не тогда, когда ей самой срочно надо будет в другое место.

На улице все еще было почти тепло. Коварная стылость осени не успела завладеть

городом. На стоянке у небольшого супермаркета оказалось почти пусто. В такую погоду

даже заядлые любители колес предпочитали пройтись пешком. Впрочем, не все. Один в

накинутом на серый костюм модном плаще как раз захлопывал дверь «ниссана».

Повернул голову, увидел случайно Надю, разулыбался, оживился и завопил на всю

стоянку:

– Надежда, добрый вечер!

И чуть ли не вприпрыжку подбежав к ней, подхватил под локоток.

– Сменила прическу? Тебе идет!

– Добрый вечер, Вадим Георгиевич, – чуть настороженно поздоровалась Надюха. Не

привыкла она, чтобы так бурно и почему-то со странной смесью синеватой искренности

и ржаво-коричневого расчета радовались ей при встрече малознакомые люди.

– Давно хотел с тобой словечком переброситься, но в офис к Степанычу заявиться не

рискнул. Решит, чего доброго, что я у него бесценную помощницу увести вознамерился,

и побьет или прибьет. Знаешь, какой у него удар? Когда в спарринге боксируем, с трудом

блокирую!

– Вообще не знала, что Геннадий Степанович боксом занимается, – улыбнулась девушка,

невольно поддаваясь обаянию собеседника. Тому совершенно явственно было что-то от

нее нужно, но при этом зла самой Наде он ни капельки не желал.

Рассказывая о том, какой Степаныч замечательный, даже пару медалей со всесоюзных

чемпионатов по молодости привозил, Вадим проводил девушку в магазин. Помог донести

до кассы покупки, бросив в свою корзину. А на стоянке всучил огромную шоколадку из

собственного набора и таинственным шепотом поведал:

– Взятка! Спросить хочу, как думаешь, скидывать мне акции Симгазвеста?

– Нет, – машинально покачала головой Надя, размещая шоколадку между булкой и

пакетом молока.

– Почему? – удивился Вадим.

– Потому что кислый цвет, – пожала плечами девушка и попрощалась: – До свидания,

спасибо за взятку.

«Потому что кислый цвет», – повторил себе под нос мужчина, почесал висок, пожал

плечами и пикнул брелком сигнализации. Запоздало крикнул вслед загадочной девушке:

– Может, тебя подвезти?

– Не надо, – отказалась Надя, сворачивая в арку.

И тут же пожалела об отказе. Лучше бы она согласилась или, на худой конец, пошла

другой дорогой. В арке, пошатываясь на ровном месте, стояла в дым пьяная старуха.

Нет, женщина, которую нежданное горе состарило за считаные часы. Тетя Катя, мама

Толика. Горько-серо-багровые клубы вкуса пепла вились вокруг несчастной.

И черт дернул Надьку подойти и предложить:

– Тетя Катя, пойдемте, я вас домой отведу.

– Домой… Да надо, ужин Толичку разогреть… Нет… зачем… Толички-то нету… Зачем? –

Убитая горем женщина резко раскрыла совершенно трезвые, полные боли глаза и,

в упор глядя на Надьку, бросила: – Ты его сгубила?

– Нет, – покачала Надя головой. – Простите, тетя Катя, я не поняла, что видела, не

поняла, что ему скоро пора уходить. Но, если вам легче будет, вините меня, ругайте,

обзывайте, даже ударьте. Вам сейчас слишком плохо, я не обижусь. Только пойдемте я

вас до дома провожу. Не стоит здесь вот так стоять.

– Ударить? Да я… я б убила за мальчика моего. – На миг из-за сморщившегося от горя

обычного лица выглянуло нерассуждающее, жадное до чужой крови чудовище. Катерине

захотелось вмазать этой живущей, топчущей землю тощей девице, тогда как ее сынок

ушел навсегда – туда, откуда его не окликнуть. Вмазать так, чтобы зубы лязгнули, чтобы

отлетела та к стенке дома и сползла уже бездыханной. И тут же, испугавшись

собственных кровожадных желаний, это чудовище отступило, спряталось в берлогу боли,

заскулило беззвучно. Слишком невинным и чистым для ведьмы, губящей парней, был

взгляд у Надюхи, Веркиной дочки. Он излучал лишь сочувствие, но ни капли вины.

Рука, приподнявшаяся было для замаха, упала плетью. Приступ агрессии схлынул не

начавшись.

– Мой мальчик мертвый в холодильнике лежит, а дома ящик этот стоит. Не могу

смотреть, – пожаловалась и беззвучно заплакала тетя Катя.

– Пойдемте к нам, мама вам на диване постелет. Поужинаете, – неожиданно для себя

предложила Надя, и Катерина неуверенно кивнула соглашаясь.

Девушка подхватила чужую маму под локоток и повела аккуратно, будто слепую. А та,

найдя уши для излияния и душу для сочувствия, принялась взахлеб рассказывать, каким

замечательным мальчиком был ее Толик.

Надя слушала, и чем больше слушала, тем задумчивее становилась. Они с тетей Катей

знали каких-то совершенно разных Толиков. Толик Надежды был грубым,

бесцеремонным насмешником и трусоватым драчуном. Толя тети Кати выступал как

нежный, любящий сын. Правда, большей частью счастливые моменты вспоминались

матерью в совсем дальнем прошлом, в тех самых далеких школьных годах, изредка в

студенчестве.

Впрочем, не зря говорят – о покойниках или хорошо, или ничего. Потому Надя молчала.

Молча довела Катерину Петровну до дому, молча передала с рук на руки обалдевшей

матери. Та сориентировалась быстро. Повела на кухоньку, заворковала, застучала

чашками, зазвякала тарелочками. Зашумел, добавляя уюта, чайник.

Надя чуть ли не на цыпочках уползла к себе в комнату и забилась в уголок кровати с

книгой из тех, которые не вызывали ядовитой неприязни ложными словами.

Через часок заглянула мама и сказала:

– Уснула, бедная, прямо на диване. Я ее пледом прикрыла. Вымоталась, настрадалась. Не

дай бог ни одной матери своего ребенка хоронить, каким бы непутевым он ни был. Я с

работы отпросилась, отгул взяла. Помогу ей завтра. Спасибо, Надюшка, что ее привела,

мое сердце успокоила.

– Это тебе спасибо, – слабо улыбнулась девушка. – Знаешь, мам, теперь я жалею, что не

поняла и ничего не сказала. Может, вышло бы у него со своей мамой попрощаться как-

то по-человечески. А то ей даже вспомнить-то по-настоящему теплого и душевного о нем

нечего.

Надькина мама лишь покачала головой. Худого слова парень уже не заслуживал, потому

что ушел насовсем, а доброго, увы, не стоил. В опустевшей квартире Толика осталась

религиозная соседка, нанятая на всю ночь читать молитвы. А семья Нади, приютившая

знакомую, заснула.

Рано утром Надежда вышла на кухню не без легкой опаски. Как-то ее встретит Катерина

Петровна? Та уже проснулась и сидела с мамой Верой за столом, о чем-то горячо ей

рассказывая. Столько умиротворенной, светлой печали, горчащей, как прихваченная

морозцем калина, было во всем ее облике, что Надя невольно удивилась этой

разительной перемене. От вчерашней мрачной безнадежности с болотным запашком не

осталось следа.

– А знаешь, Надя, я сегодня Толю во сне видела. Пришел такой задумчивый, тихий,

прощения попросил. Сказал, жил бестолково и глупо ушел. Но за него заступились,

и ему разрешили со мной попрощаться. Я всплакнула, он утешал и извинялся. Так-то

вот… Потом развернулся и ушел. Поначалу четко его видела, а в конце он и впрямь стал