Страница 110 из 137
Когда его осудили, он написал Нане:
"Родная, десять лет каторги - вполне разумная мера правительства
в его борьбе против нас. Меня не страшит тюрьма, ибо это лучший
университет для революционера. Однако я не хочу, чтобы моя судьба
даже косвенно - заставляла тебя быть нечестной по отношению и самой
себе, ибо если нечестность по отношению к другим может быть
объяснена, то нечестность к самому себе, особенно если на нее
вынуждают художника, преступна. Ты одарена и поэтому не принадлежишь
себе, и ты должна жить в полную меру таланта и молодости.
Талантливость художника обязана быть увлекающейся и неистовой. Я в
тюрьме, и ты лишена защиты, и поэтому, оставаясь моей женой, будешь
подвержена травле. Будь я рядом, я бы защитил твою честь, ибо любовь
только тогда прекрасна, когда она лишена чувства собственничества.
Сплетни, необходимость скрывать свое "я" - все это может породить в
тебе страх. А страх связан не столько с ложью, поскольку он ее сам и
порождает, сколько с жестокостью, ибо жестокими становятся не только
те, которые пользуются "инструментом страха", но и те, которые
запуганы, которые вынуждены затаиться, уйти в себя, приспособиться к
другим, стать "как все". Это гибельно для художника, а ты художник,
ты замечательный художник, и поэтому, чем честнее ты будешь себя
выражать, не страшась и не пачкая себя ложью, тем больше счастья ты
принесешь людям, тем больше добра и света отдашь им. Именно поэтому я
прошу тебя дать мне развод. Поверь, я в этом нуждаюсь больше, чем ты.
Я буду спокоен, если буду знать, что моя борьба не принесла горя
тебе, отняв тебя у людей. Я прошу тебя быть свободной во всех
помыслах и поступках. Я прошу тебя верить в то, что чистота любви не
имеет никакого отношения к тому, что буржуа называют увлечением, а
обыватели изменой. Любовь - это счастье, а не гнет. Я благодарен тебе
за месяцы, которые мы были вместе. Ты вольна поступить, как сочтешь
нужным, когда и если я выйду с каторги. Высшее счастье для меня
знать, что ты счастлива.
Отокар".
Нана уехала из Югославии. Когда ее отец, доктор Сречко Шилович, по прошествии многих лет пришел к Кершовани в тюрьму и сказал, что у Наны родилась дочь, Отокар задумчиво улыбнулся.
- Если тот, кто ее любит, - сказал он, - не будет возражать, пусть Нана назовет девочку Ириной.
- Почему?
- Потому что я боюсь женских имен, к которым прилагается эпитет "святая". Ирина - свободное имя, новое, не библейское, пусть и живется ей не по-святошески, а как бог на душу положит.
- А как бог на душу кладет? - тихо спросил Шилович, напряженно ожидая ответа.
- Если бы он был, - ответил Кершовани, - он бы разрешил всем жить честно и свободно. И разогнал бы банду святош, которые примазались к нему после его смерти. Или вознесения. Впрочем, это одно и то же... Я, Сречко, боюсь страданий, которые заложены в иных именах. Поскольку страдание рождено желанием, а человек соткан из желаний, рождается и некий силлогизм кругового горя. А я против этого. Желание должно давать счастье, а имя Ирина - "счастливая". Дающий счастье получает его сторицей.
...Кершовани поднялся, когда Ковалич сказал про Нану. Он поднялся резко, оттолкнув стул икрами, которые напряглись, как перед прыжком.
- Я могу идти в камеру? - тихо спросил он.
- Это зависит от вас. Если вы напишете ту декларацию, которую продиктовал вам я, можете сразу же уходить домой.
- Вы знаете мою жизнь лучше меня самого, Ковалич, - сказал Кершовани. - Неужто вы не понимаете, что если я не написал ничего т о г д а, то сейчас я тем более не напишу ничего такого, о чем мечтаете вы...
- Ну и сдохнете! - крикнул Ковалич. - Сдохнете! И вместе с вами уйдут те мысли, которые вы могли бы отдать обществу, о котором так радеете! Вот о чем подумайте! Вам еще многое надо сказать людям! А вы хотите лишить их своего таланта! Вы жалкий трус и эгоист! Вы трус! Трус!
- Лучше пусть люди лишатся моего таланта, - ответил Кершовани, - чем я разрешу вам его использовать. Это страшнее смерти, если вы станете хозяином моего таланта.
Н а ч а л ь н и к г е н е р а л ь н о г о ш т а б а
Г а л ь д е р.
"13.00-14.00. Совещание у фюрера относительно общего положения в
Югославии. (Вместе со мной присутствовал Хойзингер.) Никаких новых
моментов. План создания автономной Хорватии.
Генерал Химер получил инструкции. Предложение о создании
немецкой комендатуры в Будапеште".
Зонненброк разбудил Штирлица рано утром, через час после того, как тот отправил в Белград Везича.
- Бога ради, извините, - сказал он. - Вы спали?
- Нет, я плясал рио-риту, - пробурчал Штирлиц. - Что там у вас? Пораньше не могли прийти? Тогда б застали меня бодрствующим, я недавно лег.
- Пожалуйста, не свирепейте, никто из наших не знает английского, ответил Зонненброк, включив приемник; привычка говорить "под музыку" прочно укоренилась в нем.
- Зачем вам понадобился английский?
- Фохт приказал мне заняться возможными контактами англо-американцев с русскими.
- Фохту бы фантастические романы сочинять.
- Он здесь ни при чем, это приказ Берлина.
- Что там у вас, показывайте.
- Вот, - Зонненброк положил перед Штирлицем листок бумаги с английским текстом.
- Откуда это?
- Работать надо, - горделиво произнес Зонненброк. - Копия репортажа Джеймса Колви из "Дэйли мэйл". Такой репортаж, видимо, уходит сразу в два адреса: в редакцию и в Интеллидженс сервис.
Штирлиц просмотрел текст:
"По сведениям из осведомленных источников, здесь стало известно,
что Москва горячо приветствовала свержение правительства Цветковича.
Когда я встретился в министерстве иностранных дел с ответственным
чиновником отдела прессы, он прямо сказал мне, что "вопрос
противостояния возможной агрессии увязывается с гарантиями, которые
могли бы дать Белграду Даунинг-стрит, Белый дом и Кремль". Видимо,
события ближайших дней покажут, справедливы ли надежды Белграда".
- Здесь нет ссылок на имена, - сказал Штирлиц. - "Один чиновник" это не информация.