Страница 106 из 137
- Нации? - быстро переспросил Аджия, с интересом разглядывая лицо Ковалича.
Тот поморщился.
- Ну хорошо, хорошо, народа! "Национальный вопрос", видите ли, есть, но оперируете вы всегда стыдливой категорией "народ".
- Вы сказали, что альтернатива одна: покорность, ассимиляция, постепенное исчезновение хорватского языка и нашей культуры. А если я назову иную альтернативу?
- Пожалуйста. Я с радостью выслушаю вас.
- Борьба, - просто сказал Аджия.
- Борьба, - задумчиво повторил Ковалич. - Это очень заманчиво. Борьба... И я бы в общем-то согласился с вашей альтернативой, будь я при этом молодым и горячим юношей. Борьба - это всегда заманчиво для тех, кто юн и не искушен в практике жизни. Ладно, допустим, я принимаю ваше предложение. Допустим, борьба. Четыре миллиона хорватов начинают борьбу против ста миллионов немцев и итальянцев. Это серьезно, по-вашему? По-моему, это жестоко и нечестно по отношению к нашему народу.
- Сербов вы вообще выводите за скобки в этой возможной борьбе?
- Вывожу. - Ковалич чуточку помедлил. - Если бы я сказал вам, что согласен включить сербов в расклад нашей предполагаемой борьбы, вы перестали бы мне верить, не так ли?
- Перестал.
- А я не хочу, чтобы вы перестали мне верить. Я хочу, чтобы вы приняли меня таким, каков я есть: патриотом Хорватии. На языке вашей фразеологии это звучит как "хорватский националист". Я согласен с этим определением.
- Ну, а если все же приплюсовать к четырем миллионам хорватов восемь миллионов сербов? Двадцать миллионов поляков? Десять миллионов чехов и словаков?
- Прага засыпала цветами немецкие танки, но тем не менее стала протекторатом. Польша загнана в концлагеря. А Словакия продолжает быть самостоятельным государством со своими школами, университетом, театром, издательствами, газетами. То, что вы говорите, несерьезно, Аджия. В нашей борьбе только тогда возникнет какой-то смысл, если мы получим опору. На кого опереться в нашей борьбе против Гитлера? На англичан? Вы же знаете их. Они Греции толком помочь не могут, а из Греции прямой путь к их африканским колониям, прямой путь к Суэцкому каналу, без которого Индия перестает быть британской. Американцы? Так они даже Англии, своей сестрице, помогают лишь на словах! Кто еще?
Ковалич закурил и выжидающе посмотрел на Аджию. Тот хмуро молчал.
- Кто еще? - повторил свой вопрос Ковалич.
- Действительно, кто еще? - спросил Аджия, поняв, куда клонит майор.
- Никого больше, - сказал Ковалич.
- Вроде бы действительно никого, - согласился Аджия, вынуждая Ковалича продолжать свою линию, а ему теперь было совершенно ясно, куда и как поведет ее майор.
- Советский Союз связан с Гитлером договором о дружбе и ненападении, - рассеянно закончил Ковалич, дождавшись, пока солдат из тюремной охраны поставил на столик кофе и вышел из кабинета, - Франция разгромлена. Где силы, на которые можно опереться в борьбе за свободу?
- Знаете что, майор, - быстро выпив свой кофе, сказал Аджия, - я привык в разговоре с людьми вашей профессии четко формулировать вопросы и ответы. Давайте сформулируем ваш вопрос: чего вы от меня хотите?
- Холодные вы люди, - вздохнул Ковалич. - Все вы заражены неверием в души человеческие. Если полицейский, значит, обязательно враг. Человеком, по-вашему, полицейский быть не может?
- Ну что вы! Как можно?! Полицейский такой же человек, как и я, но вы вначале совершенно правильно заметили: либо он, сиречь полицейский Ковалич, меня, либо я, сиречь коммунист Аджия, его.
Ковалич сделал маленький глоток из чашки, которая была еще миниатюрней, чем у Аджии, и спросил:
- А вы свой кофе залпом махнули, боялись не успеть - отберу?
- Вот это вы поняли совершенно точно.
- Я не только это совершенно точно понял. Я многое точно понял, Аджия. Я ведь могу сделать вам плохо. Вы же вышли из левой оппозиции, выпестованы социал-демократией, а этого ваши товарищи о-ох как не любят.
- Компрометация возможна лишь в том случае, - откинувшись на спинку кресла, отчеканил Аджия громко и раздельно, словно математическую формулу, - если человек, которого скомпрометировали, сломится на этом и подтвердит то, что з а н е г о сказали. Если же человек не сломлен внутренне, он обязательно заявит протест, когда он сможет сделать это публично. Он посвятит жизнь борьбе с этой ложью, и компрометация обернется бумерангом против тех, кто компрометировал. В том случае, если за человека говорят то, что противоречит его убеждениям, и не дают ему возможности публично подтвердить это, компрометация просто-напросто нецелесообразна и является свидетельством слабости и неумелости карательных органов. Такого рода компрометация будет выгодна вашим противникам, то есть моим товарищам, оставшимся на воле...
- Почему так?
- Вы же прекрасно знаете почему, - ответил Аджия, - и не надо играть в эдакую незаинтересованную рассеянность, господин майор.
- Я не понимаю, почему ваша компрометация будет выгодна "товарищам"...
- Потому что вы научили нас крепко верить друг другу. Потому что вы научили нас держаться друг друга. Потому что вы заставили нас пройти должную школу в ваших тюрьмах, и мы друг друга не продаем ни за чашку кофе, ни за добавочную пайку баланды. А вот когда и если мы начнем продавать друг друга, когда и если мы перестанем друг другу верить, вот тогда можете три дня не выходить на работу и праздновать победу. Словом, членом "национал-коммунистической партии Хорватии" я не стану, господин майор.
- Не станете, - повторил Ковалич. - А название для новой партии придумали весьма любопытное, Аджия. Спасибо за идею. Такая идея стоит еще одной чашки кофе. Не откажетесь?
- Ни в коем случае.
- В камере очень сыро?
- Да, признаться. Это не Адриатика.
- Как раз Адриатика ночью - самое что ни на есть сырое место в Хорватии.
- Насколько я знаком с геополитической доктриной Муссолини и Гитлера, Адриатическое побережье останется хорватским до тех лишь пор, пока существует Югославия.
- Что за чепуха! Хорватия не может жить без выхода к морю, и это отлично понимают в Риме и Берлине.
- Ну-ну...
- А про сырость в камере я не зря спросил, Аджия. Я спросил об этом корыстно.