Страница 102 из 137
- В беседах, - хмуро усмехнулся Будак, и его лицо, обычно добродушное, ожесточилось. - Они бы с вами не беседовали. С ними не беседовать надо, их надо скрутить в бараний рог.
- Что для вас страшнее: физическая пытка или отречение от идей? Ну-ка, ответьте. Вы же лгать не умеете.
- Давайте, - сказал Будак, протянув лопатистую ладонь, - и сядьте у окна, покурите. Я сделаю отметки на полях.
Грац осторожно положил на его сухую ладонь листки бумаги, так же осторожно поднялся и отошел к окну.
"А еще про идею бормочет, сволочь, - подумал Грац. - Конкуренты они ему - дальше этого он не видит. Зависть и есть зависть. У них, у писателей, особенно. Как скорпионы в банке, право слово. Одно дело делаем, о нем и надо думать, так он ведь и н а ш е дело на одного себя примеряет. Ни черта путного не подскажет, только брюзжать будет: если, мол, меня ругали, значит, ничего у них умного нет и быть не может".
Однако Грац ошибся. Быстро пролистав страницы, сделав пометки. Миле Будак брезгливо протянул ему рукописи и сказал:
- Красным карандашом я отметил то, что надо выжигать из умов хорватов каленым железом. Кершовани и Цесарец с их бандой должны от этого на площади отречься. Синим то подчеркнул, что может не понравиться их ортодоксам, что можно обернуть против них же самих, пристращав критикой со стороны "товарищей".
- Я отойду к окну, чтобы можно было курить, и погляжу ваши заметки. Вы позволите?
- Позволю, - буркнул Будак, - только в окно дым пускайте, я ненавижу сигареты: не табак, а солома какая-то...
Грац внимательно просмотрел страницы статьи Отокара Кершовани, особенно подчеркнутые Будаком места. Потом пролистал рукопись Аджии.
- Очень интересно, - сказал Грац, пряча рукописи в карман, - я, честно говоря, не думал, что вы так все схватите за пять минут.
- Я это, милый, двадцать лет глотал и схватывал, двадцать лет, а не пять минут.
- Тогда посмотрите и это вот. - Грац протянул Миле Будаку тонкую, чуть не папиросную бумагу, на которой через копирку были напечатаны выдержки из дневника Августа Цесарца, того, что он вел летом тридцать девятого года. - По-моему, это самое интересное. Кто ж писателя поймет, как не писатель? На что здесь стоит жать, как вам кажется?
Миле Будак снова надел большие, тяжелые, в черепаховой оправе очки и, быстро вымарывая глазами строки, заскользил по тексту.
"Историческая неделя началась во вторник 22 августа. "Утренняя
газета": соглашение России и Германии! Риббентроп вылетел в Москву
подписывать пакт о ненападении! Англо-французская военная миссия
покинула Москву! Мой ответ - большая доза сомнения в этих известиях:
значит, Россия не хочет одна вступать в войну, а вмешается в нее
после! Быстро выхожу в город, в библиотеку. Иду читать рукописи
Кватерника. Подумал: это успокоит нервы. Но читать не могу, мешают
тревожные мысли. Что это? Тотальный перелом русской внешней политики?
Не верю! Тенденциозные сенсации из Берлина, чтобы в войне нервов
создать еще большую напряженность? Страх Москвы, что Англия поедет в
Мюнхен - без ее ведома и согласия, как это уже было, - и поэтому
спешка, чтобы не быть обманутой вторично? Сохранение мира, чтобы
лучше подготовиться к войне?"
"23 августа, среда. Нетерпеливо жду газет. Риббентроп летит в
Москву. Многие растеряны, осуждают Советы за то, что они заключили
пакт с Германией, а так долго вели переговоры с Англией и Францией.
Другие, наоборот, часовщик Ф. и адвокат Р., сразу понимают, одобряют.
Я думаю, думаю, одобряю, но все же растерян".
"29, вторник. Ситуация все еще напряженная, неясная, как и
раньше. Атмосфера очень гнетущая, чувствуется агония. Агония
континента, агония глобуса, агония мира. Человек чувствует себя так,
как будто весь мир стоит на грани самоубийства и колеблется,
совершать его или нет. А все мы частицы этого мира!"
"1 сентября, пятница. Около половины десятого - телефонный
звонок. На проводе Данциг. Гитлер будет в 10 часов говорить по радио.
Пошел слушать. В пути вспоминал начало войны 1914 года, как мы его
все пережили. Подумал о маме. Бедная старушка боится, что всех нас
заберут в армию. Гитлер говорил немного. На какую страшную войну он
решился, свидетельствует то, что он сказал: "Что касается меня, то со
мной в этой борьбе что-то случится", - и назначил своих преемников:
первый - Геринг; если и с ним что-либо случится - Гесс, если и с ним
- то самый храбрый. Нашел Варшаву. Марши. И в Гамбурге марши. Парады
последних лет в конечном итоге закончились этим. Парадом, который
может завершится пятьюдесятью миллионами мертвых и еще больше
покалеченных. Не важно, где, кто и почему. Началась война, началась
катастрофа, самая большая, какую знала история. Как человек мало к
этому готов! И как справедлива истина, что катастрофа возможна только
из-за суетности и грубого эгоизма. Но морализировать смешно.
Противоречия между двумя империалистическими системами должны были
привести к этому, важно, чтобы из всего этого смог извлечь выгоды
мировой пролетариат.
Какая прекрасная погода, ни осенняя, ни летняя. В кронах
деревьев кое-где уже видны желтые пятна. Ясно, солнечно, голубое
небо, подернутое легкой дымкой. Зреет виноград, играют дети, все
тихо, мирно, будто это самый обычный день в истории. А где-то там уже
гремят пушки, падают бомбы, строчат пулеметы, льется кровь. Первое
сентября, когда-то начало занятий в школе, теперь день начала
страшной войны для всего человечества".
"11 сентября. Гитлер под Варшавой. Видимо, он хочет воодушевить
войска своим присутствием. Старые романтические трюки. Вероятно, он
войдет в Варшаву. После Вены, Праги еще и этот триумф: он входит в
третью столицу. Но это ли верх его успехов? Что может быть после
этого? Бухарест, Будапешт, Париж? Но одно ясно: в Москву и Лондон он
никогда не войдет, на этом он сломает себе зубы. Нельзя проводить
наполеоновские марши без какой-либо известной прогрессивности, какую
Наполеон представлял как полководец революционной страны в Европе. Но