Мать Сумерек

Бану хотела бы ему ответить, что прощает… или простит. Но сил исторгнуть даже выдох — едва хватало. Все от шеи и до колен горело катастрофически, отзывалось немыслимыми муками при малейшей попытке шевельнуться. Сейчас она могла только отворачивать голову, не в силах скрыть ни гримасы боли, ни слезы безнадежности. Это пройдет, говорила она себе. Это иссякнет. Как иссяк когда-то ужас первого деторождения и появление на свет Гайера. Это иссякнет, как вой тысяч женщин и детей, которых она велела расстрелять у одной из занятых крепостей дома Ююл.

Ничто не отличается такой крепкой памятью, как совесть. И этот малыш, и те, которые могли бы у неё быть, но уже не появятся — это её расплата. Воздаяние, отмеренное Матерью Сумерек. Цена — ничтожно малая, за ту небывалую многотысячную жертву. Воистину, настоящий грех невозможно ни искупить, ни вымолить.

Из-за повреждений ребер и органов Бансабира практически не могла двигаться, есть, разговаривать. Её обтирали и обмазывали чужие руки. Ей в горло вливали питье по ложечке. И к вящему удивлению к её кровати приходили все: и пурпурные, и лазурные, и даже последние крохи сиреневых — из тех, что когда-то после Бойни осели в её владениях. Дед тоже не остался в стороне — несколько позже доставили его полное соболезнований письмо. Прибыли Русса и Раду, приезжали подданные из военной академии. Бирхан отрядил Адну остаться возле госпожи и более никогда не покидать её. Через неделю после родов прибыл Ном.

Причитал.

— Ну что это, — взмахивал он руками. — Такая бойкая девочка — и вот так вот! — определеннее называть вещи своими именами в её присутствии не мог даже этот всегда не унывающий и полный сил старец.

К концу июля из-за Астахирского хребта прибыл Амракс, первенец Геда и Аргерли, с пожеланиями от родителей, всех селян и островитян. Он привез в подарок короткие мечи, обращением с каковыми тану славилась. Рукояти этих мечей Бьё Водяной Бык сделал собственными руками и сказал, что «что бы ни сказали лекари, пусть даже собранные со всего Яса, а у Бансабиры Яввуз — великое множество детей».

— Есть, было, и будет еще больше, сказал Бьё, — с горячностью сообщал Амракс. — С каждым годом больше и больше, сказал он, ибо Бану Яввуз — Мать севера!

К этому времени Бансабира, по крайней мере, могла передвигаться без посторонней помощи. Но о том, чтобы поднять хотя бы один из привезенных мечей, речи пока не шло. Поэтому она слабо коснулась запястья гостя в благодарности, и молча улыбнулась. Сагромах принял оружие.

Ей всегда искренне казалось, что все, что она делает, не видно никому. Что любовь к ней Сагромаха — почти случайная, и едва ли в ней хоть на каплю есть её, Бансабиры, заслуга. Что самое большое, что могут испытывать подданные, это некое одобрение её действий. Что самое теплое, что она может услышать в свой адрес — это «толковая танша», «Мать лагерей» или «стоящий командир!». А про лазурных и говорить нечего. «Жена Сагромаха», «Молодая танша», или вовсе безликое «госпожа» — чего еще она могла ждать?!

Потому все происходящее — визиты, подарки, забота людей, которые, по её мнению, считали её чуть лучше, чем никакой или убогой, молитвы за её здравие не только во всех храмах, но и во многих домах — оказывалось открытием. Столь необходимым, чтобы мало-помалу, шаг за шагом, подниматься на ноги. Чтобы самой заходить в псарни, проходить к кузням, спускаться на завтрак. Чтобы самой, правда, все еще под руку с Маатхасом, часами прятаться в склепе, где, пока она была в беспамятстве, Сагромах приказал похоронить их сына.

Амракс привез еще кое-какие дары — для Нома и для Сагромаха, ибо, пусть все и забыли, тому в июле минул сорок первый год. Сагромах предпочитал, чтобы ему не напоминали об этом и, смеясь, отшучивался. Мол, стоило ли так деребить раны? Заодно Амракс испросил права у Бану и Маатхаса погостить до отправки на охоту. Ведь право же, к тому времени, когда закончится уборка урожая, и настанет пора выдвигаться привычным маршрутом, тану Яввуз уже всерьез встанет на ноги.

— Разумеется, об участии в охоте в этом году никто не говорит, но в конце концов, разве не пора вашим детям увидеть север? — с сакраментальным достоинством спросил Амракс. — Тут, конечно, не могу сказать за себя, но мои родители настаивают, что вас Сабир Свирепый впервые привез за Астахир в шестилетнем возрасте.

— Ну, тут и я подтвердить могу, — оживился Сагромах. — Я был при том визите.

— Да-да, — засмеялся Амракс. — Матушка что-то говорила, дескать, видимо, тогда еще тан заприметил себе таншу, и вон какой неторопливый оказался. Но не уверен, что речь была именно про это, потому что хохотала мама особенно знатно.

— Медовуха? — со знанием дела спрашивал Хабур, скалясь под усами.

— Ага.

Бансабира по-прежнему молча улыбалась — самыми уголками и совсем неискренне. Целитель наверняка окажется на её стороне и скажет, что в её состоянии ни то, что охота, но даже такой непростой подъем и переход через Астахир смертельно опасен.

Однако, выслушав идею, врач нашел её не лишенной смысла, и сказал, что подобная встряска наверняка пойдет молодой тану на пользу.

Стали готовиться. Вот только перед отправкой, нужно отвести Гайера в дом Каамал. Тут запретил Хабур.

— Я отправлюсь с Руссой и нашими людьми. Мне будет нужно ваше послание, госпожа, — неожиданно строго заговорил родич. — О том, что в связи с вашим самочувствием Гайер Каамал-Яввуз не может вас покинуть до зимы, однако зимой ничто не воспрепятствует его воссождению в танское кресло.

— Танские кресла, Хабур, — заметила танша, — столько не ждут.

— Я положу твое послание на сидение и приставлю Раду, — настаивал Хабур. — Я просто убью всякого, кто попытается отнять место моего племянника. Хватит уже договариваться и ждать. Пора действовать.

Бансабира оглядела всех близких и родных, собравшихся в приемной зале, и, наконец, заявила:

— Адар, я хочу, чтобы в этот раз и ты поехал с нами. В следующем году ты женишься. Посмотри на север, который отец не успел показать тебе.

Адар кивнул. Его отношения с сестрой не столько потеплели, сколько пришли к вынужденному равновесию. Любовь не рождается сама по себе, но приязнь — да, пожалуй, именно, приязнь — в душе хмурого молчуна Адара с годами расцвела.

— Ну, — Амракс пожал плечами, — места точно как-нибудь да хватит. В конце концов, у нас довольно большая гостиная.

Бансабира замерла на мгновение от его слов, не зная сама, заплачет сейчас от воспоминая о той гостиной, или засмеется такой шаловливой шуточке. И в итоге кратко улыбнулась: когда нет сил ни на любовь, ни на ненависть, стоит найти их для благодарности.

Кхассав, прибывший за Астахир вместе с северными проводниками, которым по дороге Бансабира наказала дожидаться рамана, воспринял её новость с приличествующей скорбью. Будто проверяя силу их прежнего соглашения, он осторожно сказал, оставшись с танами наедине:

— Бансабира, мне… я глубоко сочувствую вам.

Бану подняла глаза — и Кхассав не нашел в них недовольства. Праматерь, да что вообще значат условности перед лицом непреклонной Нанданы?

— Благодарим вас, Кхассав, — отозвался Маатхас.

— Как и обещал, — сказал раман, немного успокоившись, — я не буду докучать вам разговорами о походе на Мирасс, пока не истечёт срок, о котором мы договорились.

Маатхас прищурился.

— Просто так прождать четыре года?

— Я дал слово Матери Севера и, как ни посмотри, его отцу. Я дал слово своим соратникам. В отличие от Ласбарнской кампании, поход на Мирасс — полностью моя затея, и всякий уговор, заключенный в её отношении, я намерен выполнять любой ценой. К тому же, мне пока и в столице полно забот. Думаю, вам это хорошо понятно, сколь хлопотно растить двух маленьких детей. К тому же, со смертью матери почти все её обязанности свалились на меня. От Джайи…. От Джайи никогда не было особого толка в управлении страной. Она может вести хозяйство, но это абсолютно бесполезно с учетом дворцовых управляющих. Её кресло высоко, как и мое, а талантов совсем нет. Ей следовало ограничиться ролью наложницы или водной жены — она достаточно красива и достаточно замкнута. Но, — Кхассав развел руками: судьбы не выбирают.