Слишком женская история

Через четыре года в результате запутанного обмена со множеством участников появилась небольшая, но в кирпичном доме и с балконом трехкомнатная квартира. Ее мило, неприхотливо и дешево обставили. В изувеченных безысходной нищетой старухе и Юре новое жилище как-то не вязалось с дворницкой лопатой, пластмассовыми голышами, курсами машинописи и черпаком для каши в рабочей столовой. Даже замордованная Алевтина считала его чудом и стучала по дереву, упоминая и при посторонних, и при своих. Было видно, что все заметно устали. Алена объявила время мотовства при условии, что семейство продолжит работать, уже не надрываясь.

Они согласились без особой радости. Но вскоре повеселели. Алевтина съездила в Болгарию по турпутевке. Вернулась коричневой и загадочно улыбчивой. Бабуля после хорошего ужина под любимый «Турецкий марш» заснула так крепко и сладко, что ее не добудились утром.

– Никогда бы не поверила, что мама умрет довольной, – вздохнула Алевтина. – Давайте ее норму пупсиков вместе по вечерам раскрашивать, что ли.

– А, давайте я один, – проявил благородство Юра.

Он бросил пить с незнакомцами, зачастил на Горбушку, хвастался своими книгами и пластинками, стал ненасытным любовником и легким собеседником. Игра в дворника-интеллектуала ему нравилась. В память о бабушке он честно занимался куклятами, но был уволен за то, что вместо точек рисовал на лицах выражение.

– Признайся, ты ведь надеялась, что из меня выйдет актер или поэт, – сказал он жене.

– Тебе надо учиться, а там посмотрим, – ответила она.

– Но ты меня любишь и дворником?

– Ты не стал бы дворником, если бы не любила.

Алена окончила институт с красным дипломом и поступила в аспирантуру. Победа над нищетой свела ее со множеством новых людей. Они жаждали советов и консультаций. Юра, впрочем, клялся, что ученики предпочли бы толику наличных. Но его циничные насмешки лишь подстегивали Аленино красноречие. Она была так увлечена и занята, что проглядела Алевтину.

Отъевшись, наплескавшись в ванне и приодевшись, та быстро возобновила все свои знакомства. У нее оказалось множество подруг разных комплекций, возрастов и уровней интеллекта. Впрочем, подругами их называла она. Они же определяли ее словом Алевтина, которое произносили с нарочитой ленцой, будто оно не являлось именем. Алевтина доставала для Маши какую-то серую шерсть с лавсаном у Иры, Иру водила на обследование в клинику к Ане, Аню устраивала стричься к Любе и так без конца. Теперь Алена понимала, почему неделями жила у Алевтины, когда Ольга с театром отбывала на гастроли. И почему Алевтина, а не мама целый год таскала ее к ортопеду-стоматологу исправлять прикус.

– Она позволяет на себе ездить! – возмущалась Алена.

– Альтруистка по натуре, – объяснял Юра. – И одинока, время есть.

– Они в большинстве своем неблагодарные твари. Они ее не любят.

– Почему? Поможет, обрадует, тогда любят. И не забывай, она тоже шьет, лечится и достает билеты, хоть в театр, хоть на поезд и самолет, у них.

– Она им платит! – кричала Алена. – А сама за перепечатанные по три раза диссертации их сыночков ни копейки никогда не видела.

– Ты же знаешь, и она, и я не в ладах с арифметикой. Бабуля вообще гордилась своим невежеством в точных науках.

– Это не аргумент, – вздыхала Алена.

Юра умел отвлечь ее от переживаний не только ласками. Зубы заговаривал не менее ловко и страстно. Он развлекался Алевтиниными приятельницами и развлекал ими жену.

– Ты их как безделушки перебираешь, – то ли укоряла, то ли хвалила она.

– Как картошку весной, – смеялся он.

У Алевтины на попечении были еще четвероюродные старые тетки и несколько одноклассниц матери. Надоевший когда-то Юре поэт встречал ее после работы. Жевал испеченные для него пирожки, опорожнял термос с кофе и читал в сквере Блока. Сбежавшая от Юры женщина звонила и пользовалась Алевтиниными знакомствами без удержу.

Свою кандидатскую Алена принципиально выколачивала из машинки сама. Защитилась. Преподавать на кафедре не осталась. Надо было устраиваться на работу. Нацелилась на одно перспективное место. Но без протекции занять его не удалось. Алевтина могла посодействовать. Аня, та самая любительница больничной еды, стала доцентом и обросла восхитительными связями. У ее студентов была завидная успеваемость. Окончивший курс староста всегда предупреждал начинающую группу о цене «экзамена у Аннушки». А излеченные сановные больные, кроме подарков, оставляли «доктору волшебнице» номера телефонов. Та не стеснялась звонить.

Алена помнила, что бедовая врачиха числила ее свекровь в уродках и неудачницах. Стеснялась ходить с ней в кино. Утверждала, что невезение – заразная болезнь. И отваживалась встречаться с Алевтиной лишь после прививки собственными неприятностями. Тут она переставала ругать ее за готовность расшибиться в лепешку ради любого встречного и требовала участия. Но чаще помощи – сбегать куда-то, договориться с кем-то, отстоять очередь, а то и пол в квартире вымыть.

Алена представила, как Алевтина расхваливает сноху и просит за нее эту дрянь. Именно дрянь: уверения свекрови, будто «Анюточка ранимая, хорошая и вынуждена приспосабливаться к общей жизни», только злили. Чем Алевтина могла расплатиться с Аней? Посулить услуги новой маникюрши? Обои собственноручно переклеить? Так она делала это для всех, не обременяя их судьбоносными просьбами.

– Не смей никого умолять меня пристраивать. Я сама, – заявила Алена.

Она понимала, что рискует. Перенеси ее Аня через этот невысокий, но коварный барьер, и Алена могла бы резво демонстрировать способности. Упоенно много работать. Творить себя и других. Как легко ей давалось все, что она умела. Как обаятельна она была в этой легкости и в этом умении.

Алена отказалась от Аниного благодеяния не только из презрения к хапугам. Она верила, что сама сможет все. Училась так, что ее не получилось завалить на вступительных экзаменах в университет, а потом не взять в аспирантуру. Да, блат повелевал людьми, они, как Аня, истово ему служили. И Алене уже довелось морщиться от горечи, когда ее сначала обнадежили, а потом забыли сообщить, что предпочли неожиданно возникшего сына какой-то шишки. Но это было что-то вроде закаливания или прививки. Она потеряет год-другой, зато разберется, как верховодить в коллективе, где все мнят себя умниками. Сделает задание на черновик, но только первое и единственное. Именно тогда она осознала, что живет лидерством. Карьера прилагалась к нему, как нечто само собой разумеющееся. Она докажет, что пробиться, куда хочется, можно и нужно самой. Пусть прекратят валяться в толстых старых ногах всяких Ань. Пусть честно борются. И красиво побеждают. Алене тогда было двадцать четыре года. Восемнадцать из них она набивалась знаниями. И полагала, что обрекает лидера в себе на испытание. О его гибели она и думать не думала.

Через месяц после Алениного решения взрывать несправедливость талантом и обаянием Алевтина собралась умирать. Ни с того ни с сего. Она родила Юру в тридцать три года, значит, ей было всего шестьдесят два. Внешне она изменилась мало: старости нечего было портить в ней. Работала, эксплуатируя суставы, удивительным образом восстановившие гибкость, когда их избавили от хронической перегрузки, и отличное зрение. Секретарь экстра-класса. Кажется, уже третий малограмотный начальник поражал высокие инстанции безупречным стилем деловых бумаг. А опытные кадровички повадились спрашивать у девочек с курсов машинописи, кто их учил. Питомиц Алевтины брали без лишних вопросов. Свалила ее пневмония. Едва не сгорев в жару, выкупавшись в поту, охрипнув от бреда и лишившись живого места на исколотой коже ягодиц, она призвала Алену.

– Я умру. Не возражай. Это как-то странно и непривычно. Зудит, но не болит, правда. Только что будет с моими подругами? И я тебе не говорила, с одним пожилым, не очень здоровым, но славным мужчиной?

Ее голос был таким, что казалось, будто перо медленно скребет шершавую бумагу и ты просто читаешь с трудом написанное. Алена ощутила холод и жесткость чужого смертного одра и выбрала правду: