Страница 122 из 124
Я шел к ним как себе домой. Они встретили меня, как родного. Возможно, на последние гроши они накупили колбасы и хлеба, наварили бульбы, заправили ее салом, открыли банку соленых огурцов, достали водку и устроили пир по случаю окончания службы по существу чужого им человека.
Три дня продолжалось пиршество: я сам напился так, что мне было плохо. И тут они помогали: поили огуречным рассолом и даже советовали опохмелиться по древнему русскому обычаю. Я страдал, но все равно было страшно хорошо: свобода! Иди, куда хочешь, делай, что хочешь, одевай, что хочешь. Можешь уйти, куда хочешь, а вечером вовсе не возвращаться, - никто тебе и слова не скажет.
Я понял, что советские люди хоть и находятся за колючей проволокой, но внутри ее относительно свободны. Они не замечают, не ценят этой свободы. Так же, когда человек сыт, не чувствует этого.
- За тебя, дорогой зятек! - сказала мать Леди. - Наша дочка подросла, вон как груд очки округлились, волосики из-под мышек выпирают и еще в одном месте поросль появилась, я думаю: плод созрел. Решайся, Я, ты когда-то говорил, что женишься на ней. Я запомнила твои слова. Лёдя еще никого не знала, она у меня на глазах росла. А то, что ты гулял с другими нашими жиличками, это все пустяки. Хорошо: ни у одной брюхо не растет. Значит, с умом гулял.
- Мама! Ну, перестань шутить, прошу тебя, - лепетала Ледя, вся красная, как помидор.
- Будет тебе, мать, - говорил старший сын Франк.- Он человек взрослый - сам разберется. И сестричку мою не заставляй краснеть.
- Ну что вы, шуток не понимаете? - смеялась хозяйка дома.
- В кожной шутке есть доля правды, - сказал дед. - Ты, Вить, выбирай любую. Испробуй ее и ежели хороша окажется, одевай хомут на шею. Жить будешь у нас, на работу устроим, материально поможем, насколько хватит наших сил.
- Мне нельзя оставаться в Минске, - сказал я.
- Почему?
- Проштрафился. Начальство пришло к выводу, что я неблагонадежный и выдворяет меня отсюда. Меня вынудили завербоваться на Донбасс, но дали месяц на то, чтобы я мог повидать родителей. Я, ведь, не был дома три с половиной года.
- Пошли их всех на х., - сказал Франк, брат Лёди. - Сейчас, после этих двух кровавых грузин, в стране наступит демократия, вот увидишь. Казарменной жизни приходит конец.
"Эх, хорошо бы ..., она, наверняка, сладкая как шоколадная конфета", подумал я, запуская руку под стол и нащупывая острую коленку Лёди. Лёдя еще пуще покраснела, сделала попытку освободить коленку, но мать, глядя на нее и не понимая, в чем дело, сказала:
- Сиди, не ерзай, будто тебе шило вонзили в попку. Вишь, люди судьбу твою решают.
- А чо решать? Все уж решено. Он домой едет, а я тут остаюсь, - сухо сказала Лёдя. - Не лапай, - едва слышно добавила она. Я принял руку, достал махорку, свернул самокрутку.
- Я вам чрезвычайно благодарен за все. Вы все были мне, как родные. Я не смогу забыть вашей доброты. Я вас всех очень люблю. Мне надо съездить к родителям, а там посмотрим. Может, я через пару месяцев уже буду у вас, тогда все и решится.
- Что ж, это разумно. Надо родителей повидать. Что это за сын, который отца и мать не хочет видеть? поезжай, зятек, а когда воз вернешься, - мы тебе будем рады. Мы всегда примем тебя в свою семью, - сказала мать Лёди.
- От души благодарю вас всех! Если так случится, что я не сумею вернуться, примите мои наилучшие пожелания в адрес вашей прелестной дочери. Да хранит ее Бог от всяких жизненных перипетий. А вам крепкого здоровья и долгих лет жизни. Никогда не забуду ваше чисто белорусское гостеприимство и ваш прекрасный народ, который еще сохранил свою душу. Мы, украинцы, к сожалению, не такие, и нам не мешало бы брать с вас пример. Прощайте, я буду писать вам.
Я обнял всех, расцеловал, схватил свой чемодан, набитый книгами и еще одну связку со всевозможными словарями и, сопровождаемый девушками всей семьей, отправился к автобусной остановке, держа путь по направлению к вокзалу.
38
Насколько я грешен перед советской властью, не знали родители, и никто не знал в родном селе. Я балдел от свободы, посещал увеселительные места и свадьбы.. Слишком часто и долго заходить в один и тот же дом, значит числиться зятем, а если случайно остался на ночь, все остальные невесты теряют к тебе интерес, поскольку ты уже прилип и возможно обрюхатил бедную девчонку до замужества.
Однако, как я узнал гораздо позже, о всех моих грехах знал один человек в селе. Это был Иван Палкуш, местный учитель младших классов. Он молча наблюдал за мной, выслеживал, как охотник серну. Он раз в месяц докладывал обо мне в районное управление КГБ. Но докладывать-то было нечего. В любом селе политические страсти так слабы, что просто на них никто не обращает внимания. И докладчик обычно докладывал так: парень, как парень. Иногда заходит в церковь, просиживает в библиотеке, дружит с местными красавицами, речей не произносит, но подозрительно тепло относится к скотине. Может, он через корову связан с американским империализмом?
- Чрез корову? Это интересно. Надо доложить в областное управление КГБ.
На этом беседа со шпиком кончалась. В этом случае начальник районного управления КГБ говорил так.
- Придешь на следующий доклад через три месяца.
- Слишком долго ждать, пан плутковник.
- Да я сам понимаю что долго, срок большой, но пока мы напечатаем, пока пошлем, пока там прочтут, соберут совещание по этой теме, пока нам дадут ответ, пока мы тут примем решение, словом пока, пока и еще раз пока, и глядишь, время прошло, али пробежало, показав нам Кукузькину мать. Так говорит великий ленинец Никита Хрящев.
***
Но в моей жизни произошли крупные перемены. В тот самый период, когда все красавицы от меня отвернулись по той причине, что я не оправдал их надежд, как гром среди ясного неба явилась Лиля Смирнова, дочь генерала Смирнова. Она преодолела шестикилометровый путь пешком с чемоданом в руках. В чемодане, конечно же, были женские шмотки, предметы для макияжа и ни кусочка колбасы, о запахе которой в деревне уже давно забыли. Я увидел ее далеко от дома, но не узнал ее. Это была женщина с чемоданом, которой следовало помочь. Я побежал навстречу понукаемый каким-то шестым чувством и с каждым шагом ускорял шаг, потому что навстречу мне двигалась не просто женщина, а божество, какого белый свет не видел.