Страница 2 из 14
Население Львова встречало Советскую армию цветами, криками "Ура" и словами "дорогие братья".
Стрелковые и танковые части вскоре ушли к Карпатскому перевалу, чтобы отгородиться от Венгрии и Румынии высоким забором из колючей проволоки, а войска НКВД остались в городе. Для наведения порядка.
Первыми были схвачены и расстреляны, теперь уже без суда и следствия, местные коммунисты, потом дошла очередь и до интеллигенции. Во время массовых арестов и массовых расстрелов, город притих, как бы замер. С наступлением темноты ни одна живая душа не решалась выйти на улицу. С 1939 по 1941 годы город Львов, как утверждают ученые, уменьшился наполовину. Такой резни здесь не было с начала его основания.
Даже старшина Никандр устал. После массовых расстрелов следовали массовые захоронения. Хоронили в братских могилах. Надо грузить трупы, выгружать, копать глубокую яму, сбрасывать, равнять, словом работы хватало, как никогда.
Многие общественные учреждения были забиты арестованными, ждали своей очереди, и тут Господь как бы пожалел несчастных: гитлеровские дивизии стремительно двигались на восток. Полк КГБ, в котором служил Никандр, удирал организованно и успел рассредоточиться в лесах Белоруссии, но и тут покоя не было: Гитлер поглощал Белоруссию, как змея лягушку.
Многие сослуживцы попали в плен, а Никандр успел удрать в лес глубже, везучий был палач. Здесь он примкнул к партизанскому движению, был произведен в офицеры и к концу войны дослужился до капитана.
Его жена Валентина Ивановна в начале июля 1941 года с пятилетней дочерью Зоей спешно покинула Барановичи и очутилась на Кубани. Здесь она терпеливо ждала своей дальнейшей судьбы.
2
Осенью 1945 года на Кубани появился Никандр Иванович в чине подполковника и спустя трое суток вместе с женой и дочерью, которой уже исполнилось девять лет, уехал в далекую Алма-Ату для дальнейшей службы на благо социалистической Родины. Здесь тоже предстояли кровавые чистки: казахи, как и русские, во всяком случае, половина из них, как считал товарищ Джугашвили- Сталин, состояла на службе нескольких империалистических разведок одновременно -японской, американской, французской. Честь и хвала гению: он делал все, чтобы обескровить не только русскую, но и другие нации.
Как и все жены советских чиновников крупного и среднего ранга, в особенности военных, Валентина Ивановна не работала: не было такой необходимости. Никандр Иванович приносил домой пять тысяч рублей ежемесячно, а прокормиться, по советским меркам, можно было и на три. Начальники начальников, чьи жены участвовали в строительстве коммунизма на кухне, смотрели на такое положение, прямо скажем, не свойственное социалистическому пониманию образа жизни, сквозь пальцы. За таких жен работали мужья. И это было оправдано: Никандр Иванович всегда появлялся на работе с начищенными пуговицами, отглаженными брюками, белым как снег воротничком на кителе. Его можно посылать на смотр хоть в Москву. И не только. Никандр Иванович всегда был на работе собранным, боевитым, правда, стал несколько полнеть, глаза стали заплывать, бычью шею он поворачивал медленнее, и сверлил собеседника тупым сталинским взглядом до тех пор, пока последний не опускал глаза.
Валентина Ивановна блестяще справлялась с работой по дому, прекрасно стряпала и воспитывала единственную дочь. Она души в ней не чаяла.
Девочка ходила во второй класс, была принята в октябрята, носила пятиконечную звезду с миниатюрным изображением отца всех детей Ильича и к каждым выходным требовала подарка.
- Мам, а мам, сегодня утром, пока ты писала в тувалете, я сама надела сапоски на ножки, поэтому с тебя подарок, - сказал Зоя матери, отводя ручки назад, чтобы мать могла одеть ей ранец.
- Зачем ты это делала, золотце? ты не могла подождать? Больше так не делай: я люблю ухаживать. Я за папой ухаживаю, я ему ботинки чищу, расшнуровываю, когда он приходит с работы и зашнуровываю, когда он отправляется на работу. Я и тебе все так же буду делать. И подарок тебе будет. Я сейчас позвоню папе на работу. Чтобы ты хотела, доченька?
- Я хочу лисапед, - потребовала Зоя.
- Так у тебя уже есть один.
- Фи, он мне надоел. Я его подарю своей подружке в классе. На заднем колесе спица погнулась.
- Давай я выпрямлю, - предложила мать.
- Не хоцу, не буду! Сказала: не буду, значит, не буду, - уже пищала Зоя.
- Что ты, что ты, доченька, зачем так волноваться?
- Вот тебе, вот тебе, - выпалила Зоя, снимая сапожки. - Сама одевай.
Мать опустилась на колени, начала поглаживать ножки дочери, приговаривая:
- Стройненькая ты у меня, касатка. Вся в папу. Будешь высокой, как он, не то, что я, коротышка. Ну, подними ножку.
- Не буду, сказала: не буду, значит, не буду, коротыска, хи-хи! Если лисапед не подарите, не пойду в школу. Я не хоцу учиться. Зоя Михайловна дюже строгая, а еще кричит на меня, сука старая.
- Доченька, так нельзя об учреждении говорить, это некрасиво.
- Написать мне на учреждение, она не учрежденица, а училка, я папочке пожалуюсь, пущай он ее заберет и посадит, - уже утирая личико, говорила Зоя.
- Давай сначала подними левую ножку, а потом правую, я одену тебе сапожки, отправляйся в школу, а то опоздаешь. Будет тебе велосипед, что с тобой поделаешь. Я сама тебе куплю. Пойду сейчас и куплю. А с твоей учительницей Зоей Михайловной я поговорю, - ублажала мать дочку.
- Намыль ей шею, нет, намажь гуталином, а мы все посмеемся.
- Ну, хорошо, дитя мое, отправляйся, с Богом.
- С каким ессо Богом, ты что? с Лениным надо говорить.