Агафоны-рябинники

Мать Ильки тоже была под стать мужу. Небольшого роста, круглолицая. Румяная и полная Христина отличалась радушием к людям и проворством в делах. Она ласково привечала меня.

В отличие от Житовской, изба Ерастовых не была курной. В углу ее стояла белая русская печь. Струганный пол блестел чистотой и покрывался домоткаными половиками. У перегородки, отделявшей горницу от кухни, стоял застекленный шкаф – буфет с цветастыми чайными чашками, тарелками, блюдцами. Стены горницы украшали лубочные картины про изгнание из России Наполеоновских войск. Киот с иконами в серебряном окладе накрывался сверху полотенцем с красными петухами. На полке у стола лежали книги. Ераст знал грамоту.

В кути избы не было колодины для корма лошадей. В горнице пахло пшеничными пирогами, мясными щами и цветущей геранью.

Я завидовал Ильке. Родители не били его за проступки, добиваясь выполнения своих поручений ласковым словом. Отец же мой не любил детей. Он никогда не ласкал меня. Видя в детях тяжкую необходимость, он следовал библейскому совету воспитывать их в страхе перед родителями: «Сокрушай ребра сыну своему в юности, да будет он тебя покоить в старости».

Однажды за нечаянно разбитую чашку отец нещадно избил меня ремнем с железной пряжкой так, что я с неделю не мог сидеть. Такое несправедливое наказание отвратило меня от отца на всю жизнь, не говоря уже о его скопидомстве, державшем, как в тисках, всех домочадцев.

Любимым нашим занятием с Илькой зимой были салазки. Выехав на западную околицу деревни, мы с радостным визгом летели с горы к речке Мокрой. «Илька лису словил!» – вскричал я однажды, увидев у своего друга порванную у полушубка полу («лису»).

– Что теперь делать-то будешь? Дома-то, небось, забранят. А то и отлупять, – посочувствовал я другу.

– А я ее склею, – ответил он. – А клей-то есть у тебя? Услышав, что нет, я пообещал принести и завернул салазки домой.

– Заявился, гуляка? – приветствовал меня дед, лежавший на печи.

Ответив деду, я вытащил баночку с клеем из своего ящика, поставил на загнетку к горячим угольям, потом схватив ее и, сказав деду, что иду в сени, пустился к Ильке, которому не удалось скрыть от матери «лису».

– Я, маманя, не понарошку задел ее салазками, а она и треснула, – и Илька расплакался.

– Ну, ну, расшумаркался! Полно рефеть-то, ратось моя, – утешала сына мать, не выговаривая звонких согласных. – Мы твою «лису» шифехонько к месту пристегнем. – И Христина начала сшивать порванную полу.

В это время я и заявился к Ерастовым, удивляясь мирной беседе матери с провинившимся сыном. Меня бы за порванный полушубок отец бы мой выдрал, как сидорову козу, а здесь – наоборот сама же мать утешает сына.

– Фимушка пришел, растефайся, ратось моя! Прохоти, та садись, – приветствовала моя хозяйка.

Клей мой не понадобился и я пытался засунуть его в карман, но Христина заметила:

– Що ты тут прячешь в панке-то, Фимушка?

– Я принес Ильке клей склеить «лису», смущенно ответил я.

– Ха-ха-ха! Клупые вы мои! Клеем нелься!

Быстро зашив прореху сыновней шубенки. Христина заставила нас с Илькой вымыть руки у глиняного рукомойника. Потом посадила за стол, угостила пшенным каравайцем, пирогом с капустой и пресным молоком.

– Тетя Хриса! Разве сегодня праздник? – удивился я.

– Еш, ешь, ратось моя! У нас и в путни такая еда.

Имея одного сына, Ерестовы не мучили себя работой. Уезжая на базар или на ярмарку, Ераст всегда привозил жене какую-либо обновку, а сыну – пряников и кренделей. За вкусным обедом здесь и застала меня моя тетя Домна. Помолившись на образ и поздоровавшись с хозяйкой, Домка заметила:

– Не привечай кума к столу нашева-то парнишку. Вам и со своим-то хлопотно! – Но я-то знал, что тетя Доня была довольна, что меня угощали соседи.

– И-и-и, ратось моя! Не опьес нас твой Фимушка! Та и ты, ратось моя, присашивайся-ко к столу, та отведай нашей стряпни, – приглашала Домну простодушная хозяйка.

– Покорно благодарю, кума! – отказывалась та, хотя у самой засосало под ложечкой от вкусных запахов в этой избе. Но строго блюдя обычай не угощаться у соседей в будние дни, Домна заторопила меня домой, размышляя дорогой: «Вот ведь живут Ерастовы по-людски, а у нас Афонька, ставши хозяином, прижимает во всем. Позднее Домна поведала мне, как однажды от злобной зависти к достатку Ерастовых, Выселковские бабы погромили их квартиру в засушливое лето.

Порешив на сходке заказать попу молебен о дожде, женщины уже хотели разойтись по домам. Вдруг Февронья Корытова, заранее сговорившись с Феклой Растегаевой, закричала:

– Бабоньки, знаете за що осподь нас крает, дожжа не дает?

– Знакомо за що, – поддержала Фекла, – за Ерастиху. Она окаянная кажинный божий день пироги, да пшеничники лопает! Вот с места мне не сойти, сама видела!

– Пойдете-ко, проверим, – разорялась Корытиха, и бабья толпа двинулась к Ерастовым. Хозяев дома не оказалось. Непрошенные гости сшибли с двери замок и ввалились в чистые сени.

– А що я вам туточку баяла! У них, у проклятых и в сенях-то пирогами пахнет! – истошно кричала Февронья.

Вломившись в опрятную горницу, украшенную картинами, красивой фарфоровой посудой и цветами, бабы, прозябавшие в душных, грязных курных избах, рассвирепели: «Иш окаянные! Как бояре живут! – кричали они. Пробравшись раньше других на кухню, многодетная, вечно голодная вдова Евлаха завопила: «От аспиды! От тоустомясые бесстыдники! Гляньте-ко чаво оне трескают!»

Женщины двинулись на кухню, хватили с залавка пшеники, пироги Христины, выбегали на крыльцо и выбрасывали всю снедь на пыльную улицу, к радости курам и поросятам. Вслед за съестным, озлобленные пришельцы стали доставать с полок и бить горшки. Не пощадили они и цветов, бросали их на пол и топали.

– За что это бабы разъярились на Ерастовых? – спросил я тогда Домну.

– Голубок мой! Нужда, да темнота каких грехов не творят, – ответила она, – Были бы бабы разумны и не обижены, так разве бы пошли на такое зло?

– А кто их обидел? – дознавался я и услышал невероятное:

– Обидели их злые цюдища, которые живут не только в сказках.

– А я их ни разу не видел, где они живут? Ты их видела?

– Видела. И ты видел. Это Ухватовы и Филат Клещев. Правда облицием то они на людей схожи, а повадки у них как у Змея-Горыныця.

– Значит они оборотни? Как же это так?

– А вот как, – отвечала на мое недоумение Домна, – Приходят например, к Клещеву али к Ухватовым кажинную весну Евлаха или Фекла Растегаева и слезно просит одолжить ей до нового урожая два пудика муки. Клещев дает муку. «Отдашь, – говорит, с урожая три пуда, да пожнешь мою рожь».

– Где же совесть у Клещева!? – возмутился я. – А у цюдищев-то ее нет, потому они и обижают бедных. А куда тем деться от нужды? Дети-то ведь есть просят? Вот и гнут бедные бабы спину над чужой рожью (своя-то осыпаетця), чтобы вдругорядь выклянцить у етова жома новую ссуду.

Я был поражен услышанным, а Домна предупредила меня:

– Только ты, Фомушка, слова-то мои при себе держи, никому не высказывай, а то накостыляют тебе Естюнька Ухватов, да Спирька Клещев.

Так от мудрой тети Дони я начинал постигать социальные контрасты деревни и негодовал на змеев-грынычей.

Ложась спать в тот день, вечером я представлял себе волосатое чудовище с головой Филата Клещева, с насупленными бровями, из-под которых никак нельзя было рассмотреть цвет его узких глаз.

Презрительная ухмылка его, как бы говорила людям: «Вот я какой богатый! А вы все – мелкота дерюжная!»

Ах, как хотелось мне запустить в эту харю кирпичом, отомстить за Евлаху и Феклу! Не ведал я тогда, что и мне придется потом работать на таких, как Клещев.

Несмотря на такие теневые стороны, родная деревня оставалась самым милым центром моего детства. Она стояла далеко от Волги, в левобережной, лесной – Парфеньевской стороне.