Библиотека в Париже

Когда автобус со скрипом остановился на красный свет светофора, я оторвалась от книги.

Где это мы? Я поискала взглядом знакомые ориентиры – и увидела отцовский комиссариат, огромное, унылое здание. Я оказалась далеко от дома, но, может быть, я смогла бы вернуться с папа́, если он еще на службе. Я окинула взглядом улицу, высматривая его автомобиль, но увидела самого папа́, в низко надвинутой на лоб фетровой шляпе, а рядом с ним – какую-то женщину. Возможно, он утешал сейчас жертву преступления, например ограбленную лавочницу… Тут я заметила вывеску на здании за их спинами – отель «Нормандия». Нет, это, наверное, портье или горничная. Папа́ усмехнулся каким-то словам женщины и поцеловал ее – не в щеку, а в губы, крепко.

Как он мог так поступить с маман? Эта шалава даже хорошенькой не была, у нее были редкие волосы и толстые щеки. К счастью, светофор загорелся зеленым, и автобус потащился дальше по булыжной мостовой, увозя меня от них.

Чувствуя себя совершенно больной, я вышла на следующей остановке. Шагая домой, я пыталась найти смысл увиденного. Как давно это продолжается? Что такого сделала маман, чем она это заслужила? Или она чего-то не сделала? Я перелистывала страницы своей памяти. Как-то вечером маман сказала, что папа́ предпочитает ужинать вне дома. Она имела в виду именно это?

В прихожей я бросила сумку с книгами и громко позвала Реми. Он читал «О мышах и людях».

– Стейнбек подождет! – заявила я ему.

Мы спрятались в нашем тайном местечке, подальше от родителей, подальше от всего мира, под моей кроватью, куда даже свет не проникал. Реми, а за ним и я растянулись на паркете. Было приятно вернуться в детство, скрыться в том последнем месте, где нас стали бы искать.

Почти задыхаясь, я выпалила:

– Папа́ был с женщиной! Не с маман!

– А чему ты удивляешься?

Беспечность брата поразила меня так же сильно, как картина – папа́ рядом с девкой.

– Ты знал? И почему не сказал?

– Мы вовсе не обязаны выкладывать друг другу все подряд.

И с каких это пор?..

– У важных мужчин всегда есть любовницы, – продолжил Реми. – Это знак статуса, вроде золотых часов.

Неужели Реми действительно в это верил? А Поль? Мне роман папа́ казался предательством, и не только по отношению к маман, но и по отношению ко всей нашей семье. Как мог Реми не понимать этого? Я посмотрела на него, но не смогла разгадать, что написано на его лице. Я не знала, что он думает. Не знала, что думать мне. Я схватилась пальцами за пружины матраса.

– Битси говорит, что часть взросления – это осознание того, что у твоих родителей есть собственная жизнь и собственные желания, – сказал Реми.

Битси говорит.

Я вспомнила другой случай, когда мы с Реми не поняли друг друга.

В то лето, когда нам исполнилось по девять лет, брат из-за воспаления легких слег в постель, и маман оклеивала его грудь горчичниками, чтобы облегчить кашель. Я сидела с ним – читала ему вслух или просто смотрела, как он дремлет, и так было каждый день, кроме воскресенья, когда мы с маман отправлялись на мессу с дядей Лионелем и тетей Каро. Мне нравился дядя Лионель, потому что он всегда говорил, что ему хотелось бы иметь дочку вроде меня. Это заставляло тетю Каро хныкать, а маман твердила ей, что вскоре Господь благословит их младенцем. Но маман, которая утверждала, что она всегда права, на этот раз, как выяснилось позже, оказалась права лишь наполовину.

Когда мой дядя перестал посещать мессу, тетя Каро весьма многословно объясняла, что он подхватил грипп или ему понадобилось встретить клиента в Кале, и никому в голову не приходило, что дело здесь нечисто. Когда мы в последний раз все вместе выходили из церкви, маман даже сказала:

– Я рада, что мы только в женской компании.

Я ушла вперед, мечтая уже о десерте.

– Хорошо, что ты этим довольна, – заметила тетя Каро. – Потому что у меня есть кое-какие новости…

В ее голосе послышалось такое раздражение, что я остановилась. Я не стала оглядываться. Я не хотела, чтобы маман обвинила меня в подслушивании.

– Лионель очень отдалился от меня, – продолжила тетя Каро.

– Отдалился?

– Я заподозрила, что у него появился кто-то еще. И когда я спросила, он признался, что у него есть любовница.

– Это обычное дело в нашем мире, – сказала маман. – Меня удивляет лишь то, что он честно в том признался.

Она произнесла это с такой горечью, что я обернулась. Но никто не заметил.

– Ему пришлось… – Глаза тети Каро наполнились слезами. – Он ее обрюхатил. И я подала на развод.

– Развод… – Маман побледнела. – И что мы скажем людям?

Первой мыслью маман всегда было: «Что люди подумают?» Она нервно оглянулась на монсеньора Клемента, стоявшего на церковном крыльце.

– Это все, что ты можешь сказать? – спросила тетя Каро.

– Ты не сможешь посещать мессу!

– Очень жаль, но я ведь смогу читать Священное Писание дома. Идем.

Маман не тронулась с места.

– Ты должна вернуться домой.

– Я надеялась остаться у тебя.

– Ты должна вернуться в свою квартиру.

– Не могу. Лионель перевозит ее туда.

– Это не мое дело.

Было просто ужасно видеть ненавидевшую всякие стычки маман, говорящей такое прямо перед церковью, на глазах Господа и людей. Как могла она быть такой жестокой с родней по плоти и крови?

– Пожалуйста… – заговорила тетя Каро. – Мне не вынести одиночества…

Взгляд маман метнулся в мою сторону. Я ожидала, что она обнимет свою сестру, как обнимала меня, если я падала и обдирала коленку, но маман произнесла:

– Я не хочу, чтобы на моих детей оказывали дурное влияние.

Разведенные были даже хуже падших женщин. Моя матушка верила в то, во что велела ей верить Церковь, но разве не могла она сделать исключение для сестры?

– Мне просто некуда идти, – сказала тетя Каро. – У меня совсем нет денег.

– Пожалуйста, маман, – попросила я.

Но ее лицо лишь стало еще жестче.

– Развод – это грех!

– Но мы ведь можем попросить прощения за этот грех на исповеди, – заметила я.

Когда маман не могла победить с помощью логики, она применяла силу. Схватив мою руку, она потащила меня по улице к дому. Я оглянулась на тетю Каролину. Она смотрела нам вслед, прижимая к груди дрожащую руку.

Когда мы вернулись домой, я сразу бросилась к комнате Реми, но едва схватилась за дверную ручку, как передо мной очутилась маман:

– Не расстраивай брата!

Через несколько дней я спросила о тете Каро, уверенная, что маман смягчится. А она ответила:

– Еще раз упомянешь ее имя – и я выгоню тебя из дома!

Я поверила ей.

Две недели я хранила молчание, или молчание хранило меня. Но наконец, не в силах больше таиться от Реми, я присела на его кровать. Брат был бледен, и я знала, что он измучен непрерывным кашлем, сотрясавшим его тело.

– Из-за этих горчичников ты пахнешь как воскресное жаркое, – поддразнила я его.

– Очень смешно.

– Извини.

Я протянула руку, чтобы растрепать ему волосы. Если он позволит, значит простил мою шутку. Если нет – значит все еще сердится.

Он позволил.

– Тебе лучше?

– Вообще-то, нет.

– Ох…

Я не осмеливалась рассказать, ведь маман предупредила, что нельзя огорчать Реми. Мы с родителями жили в страхе перед рецидивом болезни. Мы разговаривали шепотом, когда думали, что Реми спит, мимо его комнаты проходили на цыпочках…

А в чем дело? – почувствовала я его вопрос.

Ни в чем, – ответила я.

Расскажи, – настаивал Реми.

Да, иногда мы общались именно так.

Он внимательно слушал, пока я выплескивала свою боль. Я верила, что любовь нашей матушки льется независимо от условий, а она вдруг ее выключила, как водопроводный кран. И что теперь будет с нашей тетей?

– Маман говорила, что тетя Каро хотела вернуться в Макон, – медленно произнес Реми.

Я вскинула голову. Хотела?..

– Тогда почему она не попрощалась с нами? – возразила я. – Почему не пишет?