Жизнь как роман

– «Лабиринт» – название бара, – сочла я нужным уточнить.

– Обещайте, что я буду первой, кому вы пришлете ваш роман!

Через две-три недели я отправила ей по электронной почте законченную после возвращения в Нью-Йорк рукопись. Десять дней не приходило ни ответа, ни даже уведомления о получении. Зато как-то сентябрьским днем Фантина позвонила в дверь моей нью-йоркской квартиры. Я тогда жила в крохотной студии в квартале «Адская кухня», в запущенном доме на 11-й авеню, откуда открывались, правда, сногсшибательные виды на Гудзон и на берег Нью-Джерси. Облик Фантины, какой она предстала передо мной в тот день, засел у меня в памяти: серо-бежевый плащ, очки отличницы и чемоданчик банкирши. Она с ходу заявила, что в восторге от «Девушки в лабиринте» и хочет ее издать, но не там, где работает: она задумала создать свое собственное издательство – идеальный инструмент для публикации моего романа. Я поделилась с ней своим скепсисом, а она в ответ достала из портфеля картонную папку с только что одобренным запросом банковского кредита. «Я раздобыла средства на запуск собственного дела, Флора. Сил для этого мне придал твой текст». И, сверкая глазами, она добавила: «Если ты мне доверяешь, я обещаю бороться за твою книгу до последнего вздоха». А так как я не видела разницы между своей книгой и собой, то услышала ее слова как «обещаю бороться до последнего вздоха за ТЕБЯ». Мне впервые говорили такое, и я поверила в ее искренность. Я уступила ей права на издание моего романа во всем мире.

Фантина сдержала слово и повела за мою книгу беззаветный бой. Не прошло и месяца, как права на «Девушку в лабиринте» были проданы на Франкфуртской книжной ярмарке в более чем двадцать стран. В Штатах роман вышел в издательстве Knopf c рекламной похвалой Марио Варгаса Льосы, утверждавшего, что роман «высечен из той же горной породы», что его шедевр «Разговор в «Соборе». Звездный критик литературного раздела «Нью-Йорк таймс», внушающая всем ужас Мишико Какутани, оценила стиль романа «как неровный, но дерзкий» и обнаружила в нем «жизненные фрагменты, складывающиеся в захватывающий портрет умирающего мира».

Машина завелась и понеслась. «Девушку в лабиринте» читали все. Не всегда из любви к литературе и часто не понимая, о чем книга. Это был механизм, гарантировавший успех.

Другой гениальной затеей Фантины было сделать меня недоступной для прессы. Вместо того чтобы сетовать на мой отказ появляться на людях, она превратила его в коммерческий рычаг. Единственная моя фотография, которой она соглашалась поделиться, – черно-белая и немного загадочная, на ней я похожа на киноактрису Веронику Лейк. Я давала интервью только по электронной почте журналистам, с которыми никогда не встречалась, не подписывала своих книг в книжных магазинах, университетах и библиотеках. Я резко отличалась от писателей, раскрывавших подробности своей личной жизни и бесконечно мелькавших на телеэкране: моя медийная аскеза делала меня неповторимой. Во всех статьях я фигурировала как «неуловимая» и «загадочная» Флора Конвей. Мне это очень шло.

Я написала второй роман, потом третий, за который была награждена литературной премией. Благодаря этому успеху парижское издательство Фантины де Вилат приобрело всемирную известность. Фантина издавала и других авторов. Некоторые пытались писать «под Флору Конвей», некоторые – как угодно, только не как Флора Конвей, но все так или иначе позиционировали себя относительно меня. Это меня тоже устраивало. В Париже весь Сен-Жермен-де-Пре обожал «Фантину» – издательство, публиковавшее «изысканную литературу», – и его владелицу, защитницу мелких книжных магазинов и своих авторов. Фантина, Фантина, Фантина…

Между нами наметилось серьезное непонимание: Фантина всерьез считает, что она меня «открыла». Иногда она даже рассуждает о «наших книгах», когда разговор заходит о МОИХ романах. Полагаю, так рано или поздно случается со всеми издателями. Но давайте по-честному: откуда у нее деньги на собственную квартиру в Сен-Жермен-де-Пре и на загородный дом в Кейп-Код, на аренду квартиры в Сохо?

Когда я носила Кэрри, жизнь впервые показалась мне интереснее писательства. После ее рождения это ощущение сохранилось и даже усилилось. Теперь меня все больше захватывала реальная жизнь, потому у меня появилась в ней более активная роль и меньше поводов прятаться от реальности.

Когда Кэрри исполнился год, Фантина призналась, что обеспокоена тем, как продвигается мое очередное сочинение. Я ответила, что не отказываюсь писать романы, просто собираюсь сделать перерыв.

– Неужели ты готова загубить свой талант из-за ребенка? – повысила она голос.

Я ответила, что уже приняла решение, что мои приоритеты изменились и что я намерена посвящать свою энергию в большей степени своей дочери, нежели новым книгам.

Этого Фантина терпеть не собиралась.

– Чтобы выбраться из своей черной дыры, ты должна снова начать писать.

Фантина ставит свою чашку на стол и подкрепляет сказанное резким движением плеч.

– Ты беременна еще тремя-четырьмя книгами. Моя задача – помочь тебе произвести их на свет.

Она нечувствительна к моим страданиям, она уже давно перевернула страницу исчезновения Кэрри и даже не соизволит прикидываться.

– Как же мне их написать? Я – сплошная открытая рана. Я просыпаюсь по утрам с желанием раствориться в воздухе.

Я убегаю в гостиную, но она настигает меня и там.

– Это и есть твоя писательская почва. Многие художники теряли детей, и это не мешало им творить.

Фантина меня не понимает. Утрата ребенка – не то переживание, преодоление которого делает сильнее. Это страдание, раскалывающее вас, как топор полено. От него вы просто валяетесь на поле боя без малейшей надежды, что рана в конце концов затянется. Знаю, она не желает этого слышать, поэтому я стараюсь зарубить тему на корню.

– У тебя нет детей, следовательно, ты лишена права голоса.

– Я о том и толкую: меня интересует твой голос, а не мой. Под влиянием горя создавались шедевры самых разных жанров.

Стоя против света, перед стеклянной стеной, она принимается перечислять:

– Гюго написал «Завтра на рассвете» вскоре после смерти дочери, Дюрас написала «Боль», использовав свои черновики военного времени, «Зримая тьма» Стайрона появилась, когда он выходил из пятилетней депрессии, а уж…

– Прекрати!

– Писательство было твоей спасительной соломинкой, – гнет она свое. – Если бы не твои книги, ты бы по сей день обслуживала пьяниц в «Лабиринте» или где-нибудь еще… Ты бы осталась той же, кем была, когда пришла ко мне: девушкой без гроша в кармане, так бы и якшалась с панками и вообще…

– Не переписывай историю, это ты пришла ко мне, а не наоборот!

Мне известна ее манера: наносить удары, чтобы я встряхнулась. Было время, когда это давало результат, но сегодня она ничего не добьется.

– Послушай, Флора, ты там, где всегда хотела быть. Помнишь, как в четырнадцать лет ты читала в городской библиотеке Кардиффа Джордж Элиот и Кэтрин Мэнсфилд? Ты мечтала стать той, кем теперь стала: загадочной романисткой Флорой Конвей, чью новую книгу ждут читатели во всем мире.

Утомленная ее речами, я падаю на диван. Фантина роется на моих книжных полках. В конце концов она находит искомое: старый номер журнала «Нью-Йоркер» с каким-то из моих интервью.

– Ты сама здесь все время повторяешь: «Сочинительство позволяет держать на расстоянии беду. Если бы я не создала целый собственный мир, то наверняка умерла бы в чужом».

– Похоже, я позаимствовала фразу в «Дневнике» Анаис Нин.

– Неважно. Хочешь ты этого или нет, в конце концов ты опять станешь писать. Потому что без этого ты не можешь жить. Скоро ты вернешься к своему ритуалу: будешь задергивать занавески, охлаждать кондиционером комнату, заводить тухлый джаз, курить сигарету за сигаретой, как скучающий пожарный, и…

– Нет!

– Ничего не выйдет, Флора. Книги сами решают, что ты их напишешь, а не наоборот.

Иногда мне кажется, что никакой Фантины на самом деле не существует, что это просто голос у меня в голове. То Сверчок Крикет, то мистер Хайд, бурный водоворот провокационных или противоречивых мыслей. Я не реагирую, и она опять атакует: