Юность знаменитых людей

«Я родился в Лондоне, — пишет он, — в почтенном семействе; родители мои были люди честные и добродетельные; мать моя была, кроме того, известна своею благотворительностью.

Отец предназначал меня с самого раннего детства к литературному труду, и я так горячо предался ему, что с двенадцатилетнего возраста не мог уже отрываться от работы раньше полуночи. Это и было главною причиною слепоты, которая постигла меня впоследствии. Но так как ни слабость зрения, ни частые головные боли не могли ослабить моего рвения в занятиях, то отец не щадил ничего для моего образования Он нанимал мне лучших учителей, а когда увидел, что я обладаю уже знанием нескольких языков и приступил к изучению философии, то отправил меня в Кембриджский университет. Там в продолжение семи лет, подчиняясь школьной дисциплине, никогда не предаваясь разгулу и заслужив уважение всех достойных людей, я получил степень магистра».

Таково было начало литературной деятельности Мильтона. После этого он путешествовал несколько лет по Италии и Франции и, возвратясь в Лондон, сделался простым школьным учителем, хотя некоторые поэмы его на латинском, итальянском и английском языках уже были изданы.

Замешанный в политические интриги, происходившие в то время в Англии, Мильтон лишился всего. Слепой нищий, всеми оставленный, страдая от неблагодарности собственных детей, поэт жил в своей родной стране, как в ссылке, и умер, не дождавшись успеха своего Потерянного рая.

Издатель, купивший у него эту рукопись за десять фунтов стерлингов, считал издание ее делом очень рискованным, потому что люди, имевшие тогда влияние на общественное мнение, отзывались обыкновенно следующим образом о великом поэте: «Этот старик Мильтон не что иное как жалкий бедняк, написавший по Библии какую-то длинную, скучную, причудливую и фантастическую поэму».

Таково было суждение современников о произведении, которое считается теперь одним из величайших творений человеческого гения.

Сколько есть еще других людей, которые возвысились только силою своего ума и затем стали мучениками своего гения. Камоэнс, Драйден… Но оставим этот печальный перечень и приведем пример из французской жизни несколько более утешительный.

В полдень 1777 года лесной сторож, обходя дозором равнину Клиши, увидел ребенка, выходящего из чащи леса, который очень строго оберегался, как хорошее убежище для дичи. Ребенок направился к обработанному полю, нарвал репы и стал есть.

Конечно похищение нескольких штук репы не могло причинить большого вреда хозяину, но в самом поступке мальчика уже заключалось преступление, хотя и маловажное, но тем не менее предусмотренное законом и подлежащее уголовному преследованию. По своей обязанности лесной сторож должен был схватить маленького грабителя, и он исполнил свой долг. Ожидая, что воришка обратится в бегство, лесничий уже решил про себя, что не удовлетворится за предстоящую ему неизбежную одышку одним арестованием его. Но вместо того чтобы пуститься бежать, мальчик спокойно поджидал лесничего, и когда тот подошел, сказал ему умоляющим голосом:

— Не причиняйте мне зла, я не вор, а если и сорвал одну репу, то потому что я голоден, очень голоден! Лесничий, строгий в отношении службы, но мягкий по натуре, вынужден был сделать над собой усилие, чтобы не разжалобиться словами ребенка, — так много в них было искренности и так невинно смотрело лицо маленького вора.

— Если ты голоден, то это оттого, что ты маленький бродяга, — отвечал он, принимая строгий тон, — мальчик твоих лет не должен блуждать один по полям; я отведу тебя в тюрьму, пока родители не возьмут тебя к себе.

С этими словами лесничий уже протягивал руку, чтобы взять мальчика за ворот.

— Увы! — сказал со вздохом ребенок, — мои родители не могут взять меня. Они умерли.

— Умерли! Так откуда же ты? Кто ты?

— Я из Шатель-Санзуар, близ Авалона в Бургундии; иду из Парижа. Я не бродяга, уверяю вас.

— Вижу! — сказал лесничий, забывая о строгости своих служебных обязанностей, — так как ты ел сейчас репу за неимением лучшего, — продолжал он ласково, взяв мальчика за руку, — то значит ты очень голоден. Пойдем!

Он привел мальчика к себе в дом, который находился в ста шагах от поля, накормил его, и когда увидел, что мальчик достаточно подкрепил свои силы, сказал ему:

— Теперь расскажи мне откровенно, кто ты и каким образом попал в эти места.

— Я обещаю вам, — ответил мальчик, — что буду говорить только правду. Меня зовут Эдм Шампион; мне тринадцать лет; я, как только что сказал вам, родом из Шатель-Санзуар; это деревня на берегу Ионны. Мой отец был лодочник; мою мать звали Франциской ла-Рош; она была дочь разорившегося фабриканта, который имел однако порядочное состояние. Но, как кажется, ее родным не нравилось, что она хочет выйти замуж за моего отца, так как Пьер Шампион не имел никаких средств к жизни и добывал очень мало денег своим тяжелым трудом. Ей позволили выйти за него, но не дали никакого приданого, и с тех пор совершенно забыли о ней, словно она умерла. Что касается меня, то я никогда не видел никого из родных моей матери. Мой бедный отец работал изо всех сил, чтобы добыть каких-нибудь десять или пятнадцать су в день, — подумайте, как могли мы жить на эти деньги? — тем более, что нас было трое в доме. Не один раз, я помню хорошо, всем пятерым приходилось довольствоваться на обед маленьким караваем черного хлеба, испеченного из останов выжатых семян, и скверной вонючей селедкой. Зачастую же даже и селедки не было. Моя мать умела читать и писать и зарабатывала несколько су тем, что писала письма для местных обывателей; но этим и ограничивалась та помощь, которую она могла оказать отцу, так как ей надо было еще смотреть за нами, шить на нас, и кроме того она отличалась слабым здоровьем.

Часто я видел, что она плакала; ее страшно огорчало равнодушие ее родных, которые конечно могли бы помочь нам в нашем стесненном положении, так как это были в сравнении с нами богачи.

Однажды, когда у нас буквально не было ни куска хлеба, она решилась написать одному из своих братьев о том, в какой мы страшной нужде; мы все плакали, слушая чтение ее письма. Я помню, что она писала так: «Подумай, милый брат мой, что у меня трое детей, что муж мой, неустанно работая, получает крайне скудное вознаграждение, что я больна…» Письмо отправили, и мы с нетерпением ожидали ответа. Ответ этот пришел. В тот день все мы почти что ничего не ели. Мы теснились около матери, которая дрожащими руками распечатала письмо, и вот что прочла нам: «Милая моя сестра, если у тебя трое детей, то это не моя вина. Отдай их в приют для нищих!» О, я никогда не забуду ни этих слов, ни отчаянья моей матери, когда она прочла письмо!

Мы продолжали жить на отцовские заработки, пока он не заболел и умер; вслед за ним умерла и мать. В это время мой старший брат был уже взрослый; его определили на ферму; соседи взяли из сострадания мою младшую сестру. Мне было тогда восемь лет. Не знаю, что произошло бы со мною, если б в нашей деревне случайно не жила приезжая из Парижа привратница одного из домов на улице Тиктонн, если бы женщина эта по доброте своей не взяла меня с собою в Париж. Вскоре после моего прибытия в столицу некоторые из обитательниц дома пожелали меня видеть; они сделали для меня очень много. Одна приняла на себя заботы о моей одежде, другая — о моей обуви, третья — о помещении меня в школу. Мне жилось в то время так хорошо, как никогда.

В течение трех лет я ходил в школу и учился очень прилежно; мне хотелось, чтобы женщины, которые заботились обо мне, остались мною довольны. Одна из них, заметив, что я читаю и пишу уже довольно хорошо, пожертвовала небольшую сумму на обучение меня какому-нибудь мастерству. Решили поместить меня к ювелиру, и я был очень счастлив в тот день, когда явился к новому своему хозяину. Я дал себе слово работать как можно усерднее, чтобы сделаться поскорее мастером и зарабатывать деньги, не обременяя никого. Я думал, что хозяин начнет меня учить мастерству в тот же день, как к нему поступлю. Но я ошибся: пробыв у него полтора года, я почти не видел мастерской, потому что был вечно на посылках, то относя заказанные вещи, то по каким-нибудь другим поручениям: когда хозяйка шла на рынок, я нес ее корзинку; я прислуживал за обеденным столом, и за малейшую неловкость меня бранили и даже били. Один или два раза я убегал к доброй привратнице в улицу Тиктонн и сообщал ей обо всем. Она отводила меня обратно к хозяину, который уверял ее, что я лентяй, что я лгун и что в моих жалобах нет ни капли правды. Оказалось, что я напрасно беспокоил бедную женщину; положение мое не изменилось, со мной обращались даже хуже прежнего… «Если я жалуюсь, — говорил я, — то только потому, что хочу учиться делать дело, хочу быть ювелиром, а не лакеем!»