Смотри, я падаю

– Это не то, что ты думаешь, – вмешивается он в мысли Тима. – Мы любим друг друга.

Вы все это говорите. Все пожилые мужчины, которым изменяют молодые жены. И неважно почему. Это происходит на Мальорке каждый день. Молодые женщины, которым надоели подстегнутые виагрой половые акты, надоели животы с запорами, мозги и тела, которые нуждаются в отдыхе скорее, чем в тусовках, обвисшая кожа на предплечьях вместо крепких и мускулистых рук. И в конечном счете их ничто уже не может удержать, никакие брачные контракты. Они и уходят, убегают в то, что будет остатком их жизни.

– Я тебе верю, – заверяет Тим и переворачивает снимок. – Вы любите друг друга.

Взгляд Петера Канта становится жестче.

– Ты что-нибудь замечал? Может быть, она вела себя иначе в последнее время? Слишком много времени у телефона или ее не было дома в необычные часы? Или она вдруг регулярно стала посещать врача, салон красоты или еще что-нибудь подобное?

Петер Кант качает головой:

– Нет.

В саду снова заработала поливалка. Тим оборачивается, и Кант, кажется, замечает некоторое недовольство в его взгляде, когда они снова смотрят друг на друга.

– Это же просто вода.

– Которой и так не хватает.

– Тебе есть до этого дело, до этой воды?

– Мне нравится делать вид, что меня беспокоит хорошее дело.

Это правда. Тиму наплевать, поливает немец свои газоны или нет, но высокомерие богачей по-прежнему пробуждает в нем нечто, и ему это нравится. Это нечто – чувство принадлежности к коллективу, к реальности, которой все люди вместе стараются дать определение.

Петер Кант моргает, и глаза его наполняются желанием быть честным. Расчетливая такая правдивость. Делец собирается играть открытыми картами, потому что это идет на пользу делу.

– Я специально попросил, чтобы послали тебя, – признается он. – Я знаю историю про твою дочь. Я знаю, что это такое, я знаю, что это значит, потерять ребенка.

Он говорит об Эмме как о мертвой, Тим близок к тому, чтобы броситься на него через стол, бить его башкой о столешницу. Ударить одной из бейсбольных бит, но что-то его удерживает, он хочет знать, что скажет немец.

– Не сердись только.

– Говори, пока я не передумал.

– Моя дочь умерла от рака, – выговаривает он. – Ей было двенадцать, опухоль мозга.

– Мои соболезнования.

– Она умерла у меня на руках, – продолжает Петер Кант. – Это отдалило нас друг от друга, мою жену и меня. Как по-разному мы пытались справиться с горем. Я начал пить и несколько лет пил слишком много.

– Такое легко случается, – комментирует Тим.

– Теперь ты знаешь, что я тебя понимаю.

– Думаешь?

– Я читал про тебя, – продолжает Петер Кант. – Ты не один такой.

Я один. И она не умерла, как твоя дочь, думает Тим.

– Как ее звали? – спрашивает Тим.

– Сабина.

Когда он произносит имя дочери, с ним снова происходит перемена. Петер Кант выглядит более старым и усталым, в его взгляде грусть. Скорбь не только об умершей дочери, но и фундаментальное разочарование в жизни. Но есть в нем и желание сопротивляться. «Я отказываюсь соглашаться на меньшее, чем хотя бы мгновение счастья», – говорит его взгляд.

Затем они произносят все те слова, которые полагается произносить. Специально для того, чтобы не говорить о том, что встало между ними, чтобы постараться не понимать и не чувствовать того, что произошло. Потому что, если они это вдруг поймут, то им больше не останется ничего, кроме дыхательного рефлекса, которому придется подчиняться до тех пор, пока тело не откажется дышать.

Дождеватель опять остановился, трава блестит от полива.

– Я сегодня улетаю в Берлин, – говорит Петер Кант. – Меня не будет неделю. Вот и последи за ней, посмотри, чем она занимается.

Тим напоминает тариф фирмы, на всякий случай. Семьдесят евро в час, сотня за работу с восьми вечера до девяти утра, плюс текущие расходы.

Петер Кант кивает.

– Я перевел сегодня некоторую сумму на ваш счет. Она покроет с лихвой неделю твоей работы.

– Где Наташа сейчас?

– Занимается йогой.

Тим проверяет свой мобильник и размышляет попутно о том, что ему надо знать о бизнесе Петера Канта. На самом деле ничего, ему нужно просто следить за Наташей, смотреть, чем она занимается, документировать, если есть что, а потом положить доказательства на стол прокурору, присяжным и судье Канту.

– Что-нибудь еще мне нужно знать? – спрашивает Тим. – О чем ты мне не сказал? О вас, о чем угодно?

– Нет.

Быстрый ответ, немножко слишком быстрый, но никогда не знаешь, это что-то означает или нет.

– Мой самолет улетает через полтора часа, мне пора выезжать. Мы закончили?

– Пока да, – отвечает Тим и встает. Он выходит тем же путем, что и пришел, садится в машину, сдает назад по улице и паркуется так, чтобы ему были видны все, кто приходит в дом или уходит из этого дома, ворота которого окрашены в цвет косметики и где торчит наполовину замурованный кабель, ведущий к мерцающей камере наблюдения.

Ворота не открываются, они уходят вниз, в землю. Цвет «наготы» прячется, губы в зеркале исчезают, гроб опускается в могилу, он хочет открыть дверь, вдохнуть воздуха, опустить солнцезащиту и достать фото Эммы, но останавливается, передумав.

Красный «Порше 911» с опущенным верхом выезжает со двора, проезжает мимо него, и Петер Кант машет ему рукой, будто бы все было не более чем шуткой и он прекрасно знает, что будет. Или он настолько наивен, до такой степени уверен, что достоин любви, что любовь не посмеют отобрать у такого, как он. А на самом деле Петер Кант уже все знает и проходит через следующий этап трансформации, чтобы быть готовым к столкновению с чужими людьми в аэропорту, так пусть уж начинает с меня, с нового вынужденного знакомого, консультанта.

Ворота снова поднимаются из земли.

Эмма встает из своей могилы.

В два часа живот начинает болеть от голода, а бутылка с водой, которая всегда лежит на заднем сиденье, опустела. В салоне невыносимая жара. Он выключил мотор после часа сидения, опасаясь, что кто-нибудь заметит машину и позвонит в полицию.

Он выходит. Идет к незастроенному участку и мочится под пинией. Если ждать достаточно долго, то всегда чего-нибудь дождешься. Задержись, и тебе явится истина. Это может занять годы, десятилетия, но в конце концов ты сможешь продвинуться дальше. Нерешенных загадок очень мало.

Стрелки часов приближаются к трем, когда к дому подъезжает черный «Лексус», и ворота снова опускаются под землю. Стекла в машине тонированные, но Тим все-таки различает две фигуры на сиденьях, мужчина, женщина, разглядеть невозможно. Он берет камеру и делает несколько быстрых снимков.

Машина въезжает на территорию виллы, и ворота становятся самими собой, губы снова видны в зеркале, кисточка размазывает по ним помаду, Эмма улыбается, смотрит на него в зеркало, встречается с ним взглядом.

– Ты теперь счастлива, или? – спрашивает он.

– Ну это же только помада, – отвечает она.

Живот сводит судорогой. Лучше подождать и не лезть сейчас через стену, утыканную осколками стекла, надо дать им время приступить к тому, чем они собираются заниматься.

Стукачество. Он знаком с тем, как в криминальных кругах поступают с доносчиками. В стокгольмском пригороде Ринкебю он видел восемнадцатилетнего парня с дыркой от пули во лбу и вырезанным языком. Его нашли в мусорном контейнере две восьмилетние девчушки, искавшие выброшенные игрушки.

Шпионить, следить. Кондиционер снова включен, но ему все равно кажется, что тело нагрелось и как бы покрыто маслом, как после массажа в дешевом салоне. Он смотрит на пальмы в саду вокруг дома Петера Канта, края зеленых листьев стали коричневыми и кажутся в солнечном свете острыми, как заточенные лезвия.

Тим берет камеру с заднего сиденья, выходит из машины, достает из багажника жесткую подстилку и идет к дому. Солнце палит уже не так сильно, но зной все еще ощутим, и он старается подавить приступ чихания, вызванный быстрым переходом от холода к теплу.