Страница 24 из 128
Уж мне-то не знать! Это был спасательной круг для меня. Тимуш решил в случае чего принять все на себя. Хороший он мужик! Это не паршивая сука Иван Дмитриевич! Я еще раз, прежде чем мы расстались с ним, столкнулся с его высокой порядочностью.
По его заданию мы готовили передачу, посвященную годовщине разгрома немцев под Москвой. Не мудрствуя лукаво, поехал в военкомат, отобрал трех ветеранов войны, участвовавших в обороне Москвы: летчика, танкиста и пехотинца — истребителя танков. За беседу с ними не волновался, набросал ряд вопросов, с помощью которых я заставлю их рассказывать. Нам дали тракт — репетицию, чтобы прогнать беседу с ветеранами. Все нормально: вопрос-ответ, еще вопрос, направляю ответ, и довольный пошел в буфет выпить кофе. Там застал мою симпатию, она работала литературным редактором, и я был уверен, что нравлюсь ей. Темпераментная еврейка Фира всегда ласково и загадочно улыбалась мне при встрече. Ей было лет тридцать пять, замужем, имеет ребенка. Ходили студийные слухи, что с мужем она живет плохо, уходила от него. Женщина она была красивая и хорошо это знала, стараясь еще больше подчеркнуть свою привлекательность модной одеждой и легкой косметикой.
Я поглядел на ее прекрасную прическу и подумал, сколько же времени она тратит, чтобы так выглядеть. На работу ходит, как будто идет в гости. Мне казалось, что она похожа на скоттовскую Ребекку. Во всяком случае, ее внешность была необыкновенной. Мы встречались на телевидении почти каждый день, но сблизиться с ней мне не удавалось. Она ухитрялась держать меня на расстоянии. Сейчас мне захотелось сломать этот невидимый барьер. Я сел к столу со своей нахальной, проламывающей, как я думал, броню улыбкой. Она улыбнулась в ответ и вопросительно ждала, что я скажу.
— Фира, ты выглядишь сегодня просто изумительно! Нельзя оторвать глаз! Англичанин бы сказал: «На миллион фунтов».
— Я знаю! — усмехнулась она, разоружая меня. — Тебе, Толя, сегодня надо не на женщин смотреть, а на своих гостей. Через полчаса твой эфир, а они вон… — кивнула Фира головой в сторону, где сидели мои подопечные: летчик, танкист и истребитель танков.
Я оглянулся и ничего особенного не заметил: перед ними стояли три стакана чая, бутерброды. Ну, решили люди перед выступлением перекусить, даже очень хорошо, не волнуются.
— Это не чай у них. Они бутылку коньяка разлили на троих, — предупредила меня Фира.
Сделать я уже ничего не мог, они взяли стаканы и, не чокаясь, выпили все до капли, закусили. Я почувствовал у себя во рту вкус железа. Фира поняла мое состояние и положила свою теплую мягкую ладонь на мою руку.
— Бог не выдаст… — сказала она подбадривающе. — Лишь бы у них не было второй. Не расстраивайся, я буду рядом с тобой, — будто она войдет в кадр и будет со мной беседовать вместо пьяной компании. Я благодарно поглядел на нее и погладил ее руку.
Моя троица покинула буфет, и я не заметил у них ни в одном глазу. Неудивительно: бутылка на троих, да еще бывших фронтовиков, что слону пряник.
Мы расселись в креслах, дали эфир, загорелась лампочка на камере оператора, и я начал беседу о разгроме немцев под Москвой, потом представил телезрителям наших гостей — все было нормально. Летчик красочно «отстрелялся», танкист тоже неплохо рассказывал, и я лишь подправлял его вопросами. Наконец очередь дошла до пехотинца, я поглядел на него, ничего не вызвало у меня беспокойства, только глаза у него неестественно блестели. Одет он был в коричневый старомодный, наверно еще довоенных лет, костюм, белую рубашку и галстук, который, наверно, не надевал уже лет десять. Аккуратный, подстриженный и чисто выбрит. Фамилия у него была Кузьмич.
Начал он неплохо: как стояли под Москвой в сильные морозы, а он с напарником сидел в отрытом в полный рост окопе на двоих. Я пару раз задал ему вопросы, чтобы не уклонялся, и вдруг что-то произошло, я учуял это еще до того, как понял, что это.
— Тишина стояла гробовая, вроде и войны не было. Снег на деревьях висел хлопьями. Ни ворон, ни сорок, уж они-то знали, что эти занюханные фашисты рядом, недалеко, — начал он красочно и не к месту взмахнул рукой. Софиты жарили как в аду, Кузьмича разогрело и разморило, он стал словоохотлив. Я пытался перехватить инициативу, загнать в нужное русло и быстрее закруглить выступление, пока его совсем не развезло.
— Вы со своим напарником, наверно, очень замерзли в окопе? — подкинул я вопрос. Но не тут-то было: Кузьмич не хотел сокращаться. У него была огромная аудитория, его слушали, и наконец представилась возможность кое-что рассказать этим соплякам, которые всегда смеются, если он начинает им про войну. Невоспитанные, нахальные, неуважительные.
— Подожди, про это впереди! — прервал он меня. — Так вот тишина была необыкновенная, как говорят, аж звенела. И где-то внизу, наш окоп был на горке, — пояснил он мне, — зарычало. Танки, я их за пять верст отличу. Ревут моторы, мерзлая земля содрогается, как будто ее бьет трясун, а может, лихоманка.
Чувствую, что развезло моего истребителя танков, но поделать уже ничего не могу и молю Бога, чтобы он быстрее рассказывал про этот свой бой под Москвой.
А тут еще вижу — танкист норовит встрять в разговор. Ему, видимо, тоже засвербило дополнить про танки. Я показываю ему — заткнись мол. Отстал, успокоился, понял, что без него справимся с этими немецкими танками.
— Теперь уже и воздух дрожит, моторы рычат, как дикие звери, когда жертву рвут, — украшал пехотинец свой рассказ необыкновенными сравнениями. — И все сильней и сильней рев, и вдруг огромная черная махина, мать ее так! — Он сделал паузу, а я чуть из кресла не выпал. Танкист согласно закивал головой. Летчик задремал, и слава Богу! А истребитель танков вздохнул, видно, было тяжело ему вспоминать тот бой. — Мать ее так! — повторил он. — Прямо передо мной и дохнуло на меня газами и смертью. Я припал к прикладу противотанкового ружья и кричу напарнику: «Патрон, мать твою!..» Зарядил и сразу по гусенице как… — Он резко взмахнул рукой для убедительности.
Ну, думаю, сейчас он объяснит, как ударил по гусенице, но скажет это матом, чтобы было понятнее. Я решительно перехватил его рассказ:
— С первого патрона попали в гусеницу?
Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом, видно, был все еще там, на поле боя, перед танком и согласно кивнул головой.
— Первым патроном разорвал ему гусеницу, — тихо произнес Кузьмич. — Потом еще два вылезли из-за бугра, я и их подбил, — вдруг заспешил он, чтобы закончить разговор. Да и пора уже было, лицо у него от жарких софитов и коньяка стало красным. Он поднял руку, хотел еще что-то добавить, но я был начеку и опять перехватил инициативу. Витя Кузнецов — умница, видел всю ситуацию, сразу перекинул камеру на меня и наехал крупным планом. Я поблагодарил гостей, дал оценку их выступлению и с облегчением увидел, что на камере погасла лампочка. Минут через пять в студии зазвонил телефон. Это был Тимуш, он сидел за режиссерским пультом вместе с Панасьяном. Когда я вошел, они о чем-то оживленно говорили и смеялись. При моем появлении смех мгновенно прекратился и все — от помощника режиссера до главного режиссера и директора — уставились на меня. Я остановился у порога, сказать было нечего, оправдываться бесполезно. Справа у пульта я увидел Фиру, она едва заметно улыбалась и подмигнула мне. Я понял это как «о’кей»! Ничего не бойся, туча с грозой уже миновала, гром отгремел, ни одной капли дождя на тебя не упадет.
— Ну, что? Мать твою так! — строго сказал Тимуш, и все дружно захохотали. Тимуш тоже улыбнулся. — Я думаю, наш репортер придумал оригинальную вещь: надо нашим гостям перед эфиром наливать по рюмке. — Снова взрыв смеха.
— Да он вроде не был, — залепетал я. — Жара, софиты, волнение…
— Толя, твой ангел-хранитель там, наверху. В общем, САМ был истребителем танков. С умилением, со слезами смотрел передачу. Сказал, что все очень натурально. Так что — «мать твою!» — служи и дальше. — Тимуш встал с кресла, подошел ко мне и тихо, так, чтобы слышал только я один, сказал: — Я уже спасательный вариант подготовил…