Страница 8 из 10
На дворе уже стоит ночь, в небе мигают звезды, грунтовка впереди едва просматривается.
Решаем ехать цугом. Впереди и сзади наши «Уаз» с мотоциклом (для подсветки), грузовик посередине.
На трассу выбираемся почти час, переваливаясь на рытвинах с колдобинами. Останавливаемся на взгорке.
Вдалеке мерцает огоньками хат село, за Донцом цокает соловей, звонко и дробно.
Здесь Цуприк передает мне объяснительные гидрологов из планшетки, а затем предлагает «повэчэрять».
– А у тебя есть? – недоверчиво косится на него Пролыгин.
– Эгэ ж, – отвечает Николай.– Узяв вдома, когда отлавливал грузовик.
– Хоть что-то хорошее, – довольно изрекает Дюсов.
Далее мы все подходим к «Ирбиту», из люльки которого участковый попеременно вынимает пластиковую канистру с водой и плетенную из лозы корзину, обвязанную чистой холстиной.
Пока все моют руки, он накрывает «поляну».
На расстеленном у мотоцикла полотне, в свете фар, возникают изрядный шмат сала, крупные огурцы с помидорами, десяток яиц и кирпич хлеба. Последней извлекается солдатская, в чехле фляга, а к ней два граненых стакана.
Когда мы завершаем омовение, все готово.
Усаживаемся вокруг, Толя берет в руку флягу, отвинчивает колпачок, нюхает.
– Хлебная?
– Ага, житня, – кивает Цуприк. – Чиста як слеза. Рекомендую.
Пролыгин набулькивает себе и мне по четверти стакана, молча выпиваем. Когда круг завершается, и все утоляют первый голод,– повторяем.
– Ну, прям, как на пленэре, – высосав очередное яйцо, довольно щурится криминалист.
– А шо цэ таке? – вскидывает брови Цуприк.
– Ну, типа, отдых на природе, – разъясняет Дюсов.
Прикончив все, что было на «столе», закуриваем и слушаем соловья. Тот теперь разливает трели.
– Гарно спивае мужик, – говорит Цуприк.
– А почему мужик? – не понимаю я.
– Соловьихи, Николаич, не спивають, – поднимает он вверх палец. – Точно знаю.
Затем мы прощаемся с Николаем, его мотоцикл стрекочет к селу, а опергруппа грузится в машины.
Впереди «Уаз», за ним грузовик, катят по пустынной трассе.
Лопухнулись
Было это в то время, когда страна жила за «железным занавесом» и не знала европейских ценностей.
Бизнес тогда назывался спекуляцией и карался лишением свободы, а за самогоноварение можно было получить три года.
Одним таким днем, мы с начальником милиции города, где я в то время служил прокурором, получили нагоняй на заседании бюро горкома.
Там, помимо прочего, рассматривался вопрос о борьбе с названными антисоциальными явлениями, и работа правоохранителей в данном направлении была признана неудовлетворительной.
Особо возмутило Первого секретаря поступившая на его имя коллективная жалоба граждан в отношении ярой самогонщицы и спекулянтки по фамилии Бадер.
Жила она в добротном доме на окраине города близ Лугани, где активно курила зелье, доставляла с Ростова вяленых лещей, а с Астрахани черную икру, и все сбывала на городском колхозном рынке, а также среди знакомых.
Муж ее шабашил по колхозам, а сын, известный хулиган, отбывал очередной срок в местах не столь отдаленных.
– До каких пор будет продолжаться это безобразие?! – грозно вопросил нас Первый, зачитав вслух письмо. – В то время как вся страна активно строит коммунизм, вы потворствуете антисоциальным элементам!
– М-м, – переглянулись мы с начальником милиции (спорить было себе дороже) и заверили, что примем в отношении нарушительницы закона самые строгие меры.
– Вот-вот, примите,– пробурчал партийный лидер. – И обязательно осветите это в городской печати. Дабы никому не было повадно.
Потом заседание закончилось, мы покинули горком и направились к своим машинам.
– Щас приеду, накручу своим хвост, – сказал на прощание начальник милиции. – Чтобы служба раем не казалась.
– Ну-ну, накрути, – согласился я. – Жду результатов.
Результаты не заставили себя ждать. Правоохранители плотно обложили нарушительницу и, спустя неделю, накрыли на горячем.
Та поутру, в летней кухне, выгнала три трехлитровых банки самогона, охлаждавшегося на столе, и выводила из режима, стоявший на печке аппарат.
Здесь же, на лавке у окна, сидел ее шестилетний внук, болтая ногами и наблюдая за процессом.
– А вот и мы, гражданка Бадер, – нарисовался в дверном проеме начальник ОБХСС по фамилии Марченко, лично руководивший операцией.
Вместе с участковым и еще одним оперативником, они пробрались на усадьбу со стороны речки, через сад.
Возникла немая сцена.
Потом хозяйка вышла из ступора и разразилась площадной бранью, но ее быстро угомонили, а заодно провели беглый осмотр. Давший дополнительный результат.
В картонном ящике, на полу, золотились вяленые донские лещи, явно приготовленные на продажу.
– Ну что, – обернулся Марченко к участковому, – давай Семеныч за понятыми, а мы пока обождем в доме. Очень уж тут жарко.
После этого участковый, нюхнув одну из банок ушел, а остальные направились через широкий двор к высокой, увитой плющом веранде.
В доме Бадерша, посадив на колени внука, уединилась в обставленном импортной мебелью, просторном зале, а начальник с опером (того звали Манжула) расположились при входе в прихожей.
– Ба, а ба,– поглядывая на чужих дядей, тихо спросил внук. – Чего теперь будет?
– Теперь, внучек, они увезут меня в тюрьму, как твоего папу, – погладила его по вихрастой голове старуха.
– А можно чтоб не увезли?
– Можно, – последовал ответ, и она стало что-то нашептывать ему на ушко.
Мальчик понятливо кивал, а затем спрыгнул на пол и просеменил в прихожую.
– Дядя, можно я пойду на улицу погуляю? – остановился рядом с Марченко.
– Погуляй, – согласился тот. И ребенок тут же исчез за дверью.