Страница 7 из 9
Антон подавился украденным чаем, и Даша было протянула ему салфетку, но Евгения ловко выхватила её из рук экономки и подала ему сама. И было в этом жесте что-то очень странное, но Антон не обратил особого внимания — он усиленно пытался не умереть в данный момент.
«Да уж, — подумалось ему мрачно, — вот Абраксас оборжётся — в Азкабане не сдох, зато умер, подавившись чаем за завтраком. Очаровательно».
Но встреча со старым другом неминуемо отодвинулась, когда Долохов наконец тяжело откашлялся и привалился спиной к стулу, чувствуя себя выжатым и уставшим, хотя он проспал почти восемь часов. Просто проспал — без боли и кошмаров, без подъема в холодном поту, даже без курения в пять утра в ожидании того момента, как Даша постучится к нему позвать к завтраку. Он лёг и уснул, как нормальный человек, а теперь расстроенно думал, что вот-вот развалится на долбаные кусочки.
— Зачем переделывает? — спросил он почти вымученно; бабушка оборвала его нетерпеливым движением пальцев, унизанных золотыми кольцами.
— Для вас, естественно. Или ты хочешь жить где-то в другом месте?
Для вас — это для него и рыжей феи с недовольным заносчивым лицом, понятно. И нет, пожалуй, жить в другом месте Антонин не желал, потому что этот дом чисто теоретически принадлежал ему, как наследнику. Ну, вроде как принадлежал. Более того, постоянно тут жить начали лишь после того, как он соизволил вернуться домой, а до этого все Долоховы то и дело мелькали в разных городах, собираясь в Петергофе лишь по большим семейным праздникам. Его это более чем устраивало.
А её?
— Что думаешь, ангел мой?
Ангел наморщила нос и взяла с подноса ещё одну тарталетку, которую на этот раз пожадничала и съела сама.
— Сад здесь красивый, — глубокомысленно завила она, вытирая пальцы салфеткой, — и садовник у вас милый. Жаль только, что конюшни нет.
Бабушка сделала глоток вина. Пахло виноградом и чем-то терпким.
— Конюшня находится в Долоховке, княжна. Знаете, где это?
Евгения легко кивнула, так небрежно, что Антонин невольно заподозрил её в том, что она знает куда больше него. Все блять знают больше него.
— Естественно. Все знают. Я была бы не против остаться жить здесь.
В приглушенном свете раннего утра на безымянном пальце правой руки блеснуло роскошное золотое кольцо. Копия точно такого же, что теперь носил Антонин.
Матерь божья, он что, правда женился? Абраксас и Том умерли бы повторно, если бы это узнали. У Яксли, наверное, истерика. Да у него у самого сейчас истерика будет!
— Вот и хорошо, — изрекла бабушка радостно, — повеселитесь как следует.
— Не сомневайтесь, — Евгения сладко улыбнулась, — ещё тарталетку, Антон?
И налила ему чай. Сама.
В Карелии было удивительно тепло. Долохов в общем-то ожидал чего угодно, но только не того, что молодая жена с упрямой бараньей целенаправленностью перекроет ему возможность нормально… Нихрена не делать. Он ведь последнее время только этим и занимался — нихрена не делал, только страдал и молчал, а ныне, как привязанный, покорно ездил с ней кататься на лошадях в степях и ходил посмотреть на озеро, хотя озеро ему никоим образом не всралось.
Свадебное путешествие напоминало затянутый театр их неудачного бального знакомства, и княжна, в отличие от него, чувствовала себя абсолютно раскованно и уютно, пока сам Антон пытался понять: то ли он разучился общаться с женщинами, то ли в этот раз в роли соблазняемого элемента выступал он сам. Ещё никогда его не осматривали с такой странной точки зрения.
Он часто ловил её взгляд — внимательный, спокойный и размеренный, будто княжна мысленно рассматривала его со всех сторон, как товар или что-то вроде. И если он, глупец, ожидал слезы в первую брачную ночь или полнейшее превращение своей нынешней спутницы жизни в свою тень, то он очень сильно ошибался, потому что она была действительно много хуже своей матери. И его тоже.
Антонин с удивлением понимал, что ещё не встречал женщины, которая выскабливала себе место на его коленях с такой изворотливой игривой хитростью, невольно убеждая его в том, что она делает это по своему желанию, а не потому, что они теперь вот так неожиданно муж и жена.
Жена.
Он успел оборжаться в голос раз пятнадцать, если не больше — ну какая из неё жена, из девчонки, которая раскладывала карты на столе в гаданиях и сонно напевала какие-то легкие французские песенки, сидя вечером перед зеркалом и долго расчёсывая блестящие рыжие волосы деревянным гребнем с драгоценными камнями на рукоятке. Потом на зубцах оставались длинные рыжие волосинки, а Антонин мрачно предлагал ей постричься налысо — рыжий волос на его брюках, рыжий волос на подушке, рыжий волос на полу…
Повсюду — одна сплошная сумасшедшая рыжина, полыхающая и горчащая, невыносимо-притягательная; она отпечаталась у него на сетчатке глаз зудящим ожогом, который невозможно было убрать. Он моргал, отворачивался и жмурился, но княжна вспыхивала у него под веками снова и снова, крутилась, вертелась вечно под рукой и путалась под ногами. Надоедливая, но очень приятная.
Долохов с какой-то панической обречённостью понимал, что он не был свободен от её общества, потому что оно ему нравилось. Нравилось слушать, как Евгения смешливо рассказывает о школе — господи, да она выпустилась-то из Колдовстворца год назад. Голос у неё был красивый — бархат и металл сплетались в мелодичные переливы, преследующие его с назойливой мягкостью. Куда не плюнь — везде она.
Ему нравилось смотреть, как утром Евгения полчаса стоит у шкафа, выбирая то ли платье к перчаткам, то ли перчатки к платью — Долохов в это время обычно делал вид, что курит, но вместо этого любовался голыми плечами и ногами.
Ей вообще было весьма просто и приятно любоваться. Хорошенькая, даже слишком хорошенькая — она была до того красивой, что ему аж сплюнуть хотелось. Сплюнуть и желательно растереть, потому что…
Раньше он их не запоминал.
Точнее не так. Почти все бывшие женщины Антона прекрасно осознавали, что это ненадолго, что это роман на одну ночь, и утром он исчезнет из их жизни так же легко, как и появился в ней. Он мог уходить от них в любой момент, расставаться и забывать, но от собственной жены далеко не уйдешь.
И в горе, и в радости. Обещал же.
Тем более, что он даже помнил количество родинок на её теле — три отпечатка под грудью и одно на спине, мазки коричневых пятнышек на запястье и предплечье, тонкий белесый шрам на правой коленке и белая царапина маленькой растяжки на молочном бедре.
На самого себя он старался не смотреть — от количества своих шрамов, огрубевших кусков кожи и изуродованных частей тела свербело в ушах и кололо в глазах, но её, казалось, это совсем не смущало. Княжна пальцами касалась царапин от когтей оборотня на боку, губами ласкала предплечье, языком вела по шее — она его не боялась.
Долохов от такого он давно отвык.
Он вообще от многого отвык, как бы не старался делать вид, что всё нормально.
— Ты сегодня совсем скучный, — пожаловалась Евгения недовольно, ласково обнимая его за шею сзади, пока Антонин читал письмо от Яксли. От неё пахло сладкими духами, смородиной и карамелью.
— Только сегодня? — Антон рассеянно поцеловал тонкую кожицу на хрупком запястье, не отвлекаясь от письма, а её дыхание согрело ему шею. Она ласково поцеловала его в затылок, потерлась носом о висок.
— Да. Ты сегодня слишком скучный.
Он только улыбнулся. Подушечками пальцев она коснулась его гладкой выбритой щеки, потому что с щетиной ей не нравилась. Ему тоже, но ей явно больше.
— Прямо слишком?
— Даже слишком-слишком!
— Какой я отвратительный, — подколол Антон почти игриво, а потом отбросил пергамент в сторону и ловко подхватил её на руки. Евгения была очень легкая, почти невесомая: обхватила руками за шею, положила голову ему на грудь. Раскрутившийся из сложной прически рыжий локон пощекотал ему подбородок.
— Ты такой понимающий. И очень умный!
— Да-да. Так я тебе и поверил, лиса.