Ката

«И взрослые тоже?» – удивилась Вала. Ей было пять лет. Тоумас сказал, что самые лучшие кукольные домики – совсем как настоящие, только меньше, а еще можно попросить смастерить себе домик, который выглядит совсем так же, как и большой дом, в котором ты живешь. А потом он рассказывал про маленький магазинчик кукольных домиков, в который он часто ходил, когда они с мамой жили в большой стране под названием Соединенные Штаты Америки; в том магазине было полным-полно домиков и кукол, которые в них жили, и он рассказывал Вале про то, как выглядели эти домики, а еще про то, какие там иногда бывали выставки: тогда домики расставляли так, что получались миниатюрные города с крошечными площадями и улочками.

В Бостоне Тоумас учился в университете на хирурга, а Ката работала в университетской больнице в отделении «Скорой помощи». Их жизнь за границей была весьма небогата событиями, и когда она услышала эти слова Тоумаса, ей вспомнилось, как за ужином она всегда старалась отыскать интересную тему для разговора – в те редкие разы, когда они оба были дома, – избегая таких тем, как пациенты, болезни, операции, при их работе неизбежные каждый день. Но не помнила, чтобы Тоумас когда-нибудь сам поднимал какую-нибудь тему – и уж подавно он ничего не говорил о кукольных домиках. Иначе она запомнила бы.

Через несколько недель Ката наткнулась в шкафу в кабинете Тоумаса на стопку каталогов кукольных домов – и не выдержала. Она завела речь о «тех домиках», о которых постоянно твердила Вала, а также о магазине в «Содиненных Шатах», где они продаются, и спросила Тоумаса, почему, пока они жили в Америке, он ни словом не обмолвился ей об этом магазине – неужели частые походы в «магазин миниатюр» (муж настаивал, чтобы она называла его именно так) – это не что-то крайне необычное, чем стоит поделиться с супругой?

– Я думал, тебе это неинтересно, – ответил Тоумас; казалось, он по-настоящему удивлен. В конце концов, он попросил прощения, и она приняла его – возможно, поскольку сама мысль о том, что он скрыл от нее свое увлечение, была слишком сложна для постижения. А через некоторое время на стенах в комнате Валы появились изображения кукольных деревень, а также фото разной кукольной мебели из каталогов Тоумаса с описаниями их масштаба, материала и происхождения.

Как несложно догадаться, вскоре Тоумас купил и сам кукольный домик – первый и единственный, который получила Вала. В день ее шестилетия он втащил в гостиную громадную блестящую коробку, и Ката удивилась так же сильно, как и дочь. Вала сорвала с коробки ленты и бумагу, закрыла лицо ладонями и побоялась приближаться к домику, но Тоумас показал ей, что это не страшно. «Он не кусается», – сказал он и подвигал одну из кукол, которых купил для домика. Фасад открывался и закрывался, и к нему прилагался крохотный ключик, который Тоумас прикрепил на цепочку, чтобы тот не потерялся. Он повесил ключ дочери на шею, и с тех пор она не расставалась с ним.

Хотя вообще в комнате у Валы царил беспорядок, кукольный домик с самого начала стал своего рода святилищем, в котором все было на своих местах, все чистенькое, блестящее, тщательно протертое маленьким тампончиком и дезинфицирующей жидкостью, которые папа принес из больницы. Ведь немногочисленная мебель, привезенная вместе с домиком, была старая, хрупкая – «оригинальная», «родная»; ее смастерили специально для этого домика. Трех кукол, сидевших в гостиной за обеденным столом, когда Вала распаковала подарок, Тоумас купил, чтобы она могла играть в домике. Эти куклы не только хорошо подходили туда по размерам, но и соответствовали членам семьи в большом доме: одна из них была девочка возраста Валы, на кукле-мужчине одежда была похожа на ту, в которой Тоумас ходил на работу, а кукла-женщина, хотя была и не брюнетка, как Ката (да и такого платья в цветочек у Каты тоже не было), чем-то напоминала ее выражением лица: такие же внимательные глаза и напряженный рот.

Ката ни разу не спросила, сколько это стоило, – хотя явно немало. Этот домик стоял в несгораемой витрине в том славном магазине, в который Кате так и не посчастливилось зайти, и к нему прилагался специальный сертификат подлинности – его Тоумас хранил у себя, чтобы потом отдать Вале.

Он с самого начала подчеркивал, что, хотя домик старинный и красивый, он ни в коем случае не должен превращаться в «экспонат» – так что пусть Вала не стесняется в нем играть. Чем чаще он это повторял, тем с большим благоговением (как замечала Ката) их дочь ходила на цыпочках вокруг всего, связанного с домиком; она передвигала кукол, они у нее разговаривали, спали и ели – да, она играла, – но домик незыблемо стоял на купленном специально для него столике и возвышался над Валой, стоявшей перед ним – спина, как струна, руки вытянуты прямо, – и она водила куклами среди мебели с таким выражением лица, которое сложно было назвать беспечным.

Со временем Ката убедилась, что домик, несмотря на все увещевания Тоумаса, был связан вовсе не с игрой, а с теми отнюдь не простыми внутренними противоречиями, которые терзали саму Валу. И хотя мизансцена этих противоречий была в какой-то мере игровая, в этой игре было так мало радости, что она скорее напоминала работу. Стоило заговорить с Валой о кукольном домике – и ее взгляд тотчас становился отсутствующим, словно сама мысль о нем вызывала у нее почтение, смешанное со страхом.

Ката все больше проникалась к домику отвращением. Она не пыталась препятствовать этим играм Валы, но надеялась, что та сама забросит их. Однажды, посмотрев, как дочь разыгрывает в домике одну из этих своих показных сцен, бледная и как будто боящаяся чего-то (может, поломать какую-нибудь вещицу, что-нибудь «оригинальное»?), Ката предложила ей просто положить в домик «всякие вещи», необязательно подходящие по размеру, да и быть такой серьезной при игре тоже необязательно, – но Вала надменно отвечала: «Ничего ты не понимаешь в таких домиках!»

…И вот Ката сидит в полном недоумении, заглядывая в окошки маленького домика, словно те что-то могут поведать ей. Трех кукол уже нет – много лет назад Ката забрала их, – а мебель вся на месте: кроватка, бильярдный стол с маленькими шариками, ящичек для сигар, рюмочки, павлинье перо, столовая с маленькими салфеточками, колечком для них, ножиками и вилочками, крошечными посеребренными чайными ложечками – с таким бесчисленным количеством мелочей, что при одной мысли о нем Кате стало тошно.

Ее привлек звук на нижнем этаже. Он доносился оттуда уже некоторое время и сопровождался рядом тихих щелчков, но она не обращала на него внимания. Датчик дыма в гостиной издал пронзительный писк, и Ката вскочила и сбежала вниз по лестнице. Из кухни тянулась тонкая струйка синеватого дыма, и Ката увидела, что духовка все еще включена. Она выключила ее, затем вынула из сигнализации батарейки и распахнула все двери и окна на нижнем этаже.

На лестнице перед домом Ката глубоко вдохнула и осмотрелась вокруг. Машина, стоявшая на той стороне улицы, уже уехала.

В канцелярии стояла тишина, если не считать тиканья часов на стене. Инга все еще где-то болтала с пациентами, или, как это еще назвать – усыпляющий монолог о последних аргументах бытия: чтобы дать атеистам утешение в отсутствие бога, сомневающихся – поддержать, а с просветленными разделить радость. В карантине лежала женщина, которая писала о своем состоянии в блог, а Инге особенно нравилась роль утешительницы.

Ката не стала говорить ей, что сегодня исполнился год с тех пор, как пропала Вала. А также – что в раздевалке у нее припасена свечка, которую она хочет зажечь в полночь в память о Вале. Она затруднялась сказать об этом, так как сама не разобралась, какой смысл вкладывать в эту дату, явно не радостную, но также и не дававшую повод грустить или сидеть с подругой, чтобы та утешала тебя – как часто делала Инга.

Все это время Ката пыталась не дать жизни согнуть себя, с утра до вечера старалась находиться в движении и брать в больнице как можно больше дополнительных дежурств. Это скрашивало ожидание, и оно становилось не таким изнурительным. Правда, в последние недели ей стало тяжелее, но это была тяжесть иного рода: Ката уже не старалась скоротать время ожидания, а чувствовала, что оно вот-вот окончится. Она уже перебрала все, что могло случиться с Валой. Обычно Ката не отдавала себе отчета в своих фантазиях, пока те не подходили к концу – а сердце неистово колотилось, и на ладонях выступал холодный пот: вот Вала скитается по континенту, где-нибудь в Амстердаме, Берлине или Праге, с размазавшимся макияжем, одетая в короткую юбку и рваные колготки в сеточку; подсела на наркотики, нюхает кокаин, сидит на героине, отрубается в туалете – а из ляжки торчит иголка; или она стала игрушкой в руках похитителей, и они замучили ее, стали торговать ее телом, а может, убили ее и записали это на видео, а запись потом продали в Даркнете…