Страница 9 из 30
Приземистый, оторвав одному щенку голову, принялся за другого: он продалбливал ему череп сапожным инструментом.
Белокурый же, озабоченный, так ретиво уничтожал птиц, что кругом – по ветру – носились перья. Всем им это занятие, видно, приносило огромное наслаждение. Через несколько минут все сумки были опустошены…
Анна зааплодировала.
Двое молодых людей возвращались обратно: позади них была лужа крови и расчлененные конечности. Третий же – белокурый, таинственный, как Моцарт, – с радостным визгом носился по поляне, воздевая руки к небу…
Приземистого, когда тот подходил, Федор успел получше разглядеть. Он действительно имел свирепый вид: это было низенькое, крепкое существо лет двадцати пяти, с широкой грудью и длинными, волосатыми руками; кроме выделяющегося непонятно-дегенеративного лица поражал также его отвислый зад.
Тоненький же – его одногодка, – наоборот, был очень нежного сложения, и к тому же робок и застенчив; он все время краснел и глаза прятал внутрь себя, под лоб, словно они были неземного цвета…
Друг Ани, перестав плакать, неожиданно перешел на разгульно-истерический хохот и ударил палкой приземистого. Тот поджался, как собака.
Аня продолжала о чем-то весело болтать со своим приятелем; подошел Федор.
– А вот и наш коллега. Из самых глубин народа. Этим и интересен, – представила Анна Федора.
Анин друг рассмеялся и похлопал Соннова по животу.
– А я Падов Анатолий, – представился он. Никогда еще с Федором так не обращались; но его тянуло к этим людям, и он молчал, поводя мутным взглядом по затихшей лужайке.
Анна представила и «шутов».
– Пырь, – назвал себя приземистый.
– Иоганн, – назвался тоненький.
В это время подскочил изящный. Сквозь его бледное, красивое лицо виделось его второе личико, изъеденное серой смертью; оно чуть дрожало от наслаждения.
– А этот у нас меньшенький, Игоречек. Ему двадцать один годик, – ласково вымолвила Анна и потрепала меньшего по волосам.
Ее друг, Анатолий Падов, – движения у него были быстрые и веселье полное, но нервно-истерическое, – отозвал ее в сторону. Потом, махнув рукой, пошел в лес.
Анна подошла к Федору.
– Толя отдохнул и хочет быть один, – ласково сказала она. – Так что, Федор Иванович, пока я вас познакомлю, так сказать, с галеркой… И вам ведь, наверное, надо развлечься. Эти как раз пригодятся… Простые ребята. Кстати, нельзя ли взять эту компанию к вам в дом… На день-два…
– Берите всех… Клавуша дозволит, – прорычал Федор.
И компания двинулась к станции.
Впереди шли Соннов и Аннушка. Садисты трусили чуть позади.
– Неплохо и пообедать, – неторопливо проурчал Пырь.
– А ведь действительно, – обрадовалась Аннушка. – Господа, здесь, кажется, недалеко есть обвалившийся ресторанчик.
(Федору понравилось, что она называла всех «господами». Видимо, это было в обычае.)
Ресторанчик походил на столовую для разведения мух.
– Ничего, зато в тепле и не в обиде. У Бога под крылышком. Так-то, – ворковала Аннушка.
Все расселись за липким, безжизненным столом. На Барскую напал стих, и она непрерывно болтала. «Девка… Треплива… А ум есть», – отхлебывая суп, вспоминал Федор некоторые Анины высказывания.
– Вы знаете, Федор, – попивая винцо, болтала Анна, – я ведь все-таки женщина и поэтому не всегда думаю о смерти… Сейчас, например, я хочу быть ребенком… Просто ребенком… Шаловливым ребенком на краю вулкана… Вот я вам объясню про Пыря, – и она указала на приземистого. – Он – свой человек… Не смотрите, что у него такие свирепые черты лица, это от размышления… Пырь, покажи петлю.
И Пырь, приоткрыв рваную полу пиджака, робко показал мощную веревочную петлю.
– Видите, как он смущается, – продолжала Анна. – Пырь применяет эту петлю только против людей. Он ненавидит их лютой ненавистью. Однажды в Москве он пришел с этой петлей на утренний киносеанс. Народу почти никого не было, и он сел позади жирной, обожравшейся домохозяйки, которые урывают время между очередями в магазинах, чтоб посмотреть картину. Когда погас свет и началось представление, Пырь накинул на ее жирную шею петлю и затянул… Ха-ха… Животное захрипело и стало топать ногами. Пырь почему-то бросил все и незаметно вышел из залы, а животное, хоть и не задохнулось, но совсем одурело от ужаса и непонимания, и когда Пырь оказался на улице, уже подъезжала «Скорая помощь»…
Так за легкой, веселой беседой прошел обед.
Когда шли к станции по широкой, пыльной улице, с низенькими, образующими свой потный мир домиками, Анна сказала, указав на тоненького:
– Иоганн у нас скрипач. Любитель романтической музыки.
Тоненький застеснялся.
– Ну а Игорек, – добавила она, обласкав меньшего, – совсем особая статья.
Федор поворачивал свою грузную голову то к одному, то к другому…
На подходе к Клавиному дому Аня улыбалась. «Сегодня я неплохо отдохнула», – подумала она.
К вечеру, после основательной передышки, все высыпали во двор. Со своей половины даже выползли обремененные несуществованием Лидиньки – дед Коля и девочка Мила. С ничего не выражающим лицом Мила присела в траве у забора и забормотала. Вокруг нее чирикали птички. Дворик, огражденный высоким забором и домом, был как заброшенный, распадочно-уютный мирок.
Кругом росла полуживая, нагло-чахлая травка; три изрезанных деревца смотрелись как галлюцинации ангелов; по углам торчали скамейки, нелепые бревна с корягами. В центре – замалеванный, искалеченный человеческими прикосновениями стол, опять же со скамейками.
Кто-нибудь посторонний мог бы ожидать, что сейчас начнется взаимное сближение. Все-таки в ресторане все были вместе.
Но вдруг все действия приобрели отсутствующе-разорванный характер. Правда, вся подвернувшаяся живность была мгновенно уничтожена: Иоганн зарезал двух старых, полубродячих кошек, Пырь оторвал голову безобразной, тощей курице. Только Игорек, на долю которого ничего не осталось, носился в одних трусиках и майке за невесть как сюда попавшей бабочкой.
Клава дремала за столом; ей виделись башни с голыми задницами на шпилях; Федор сидел против нее и, осиротев от самого себя, понемножечку пил водку.
Дед Коля, приютившийся на бревне, почему-то занялся шитьем; девочка Мила так и уснула в том углу, где бормотала. Петеньки же, как всегда, не было видно.
Анна созерцала эту картину из окна своей комнаты и внутренне хохотала. Наконец она не выдержала и вдруг от охватившего ее внезапного, беспредметного страха бросилась на кровать и заснула.
Между тем во дворе обособленность все сгущалась. Белокурый Игорек, не поймав бабочку, так ушел в себя, присев у забора, что по инерции стал щипать свои красивые, нежные ноги. Когда же он очнулся от дремы и увидел, что щиплет себя, тихие, смрадные слезы потекли из его светлых глаз.
Пырь тренировался, бросая большой топор в дерево. Иоганн, скрючившись, вынул из кармана коробочку с жучками и стал иголкой препарировать их, разделяя на части. «Золотые руки» говорили про него. Он делал это так, как будто разбирал стихи, написанные на древнем языке.
Все застыло в таком одичании.
Прошло час или два. Вдруг тишину нарушил истерический визг деда Коли, раздавшийся из закоулка за сараем.
Все разом вздрогнули, но не сразу очнулись. И только когда визг превратился в вой, медленно, нехотя все стали вставать со своих мест. Все, кроме Клавы, Пыря и деда Коли, которых не было видно. Даже Анна проснулась и вышла во двор.
Первый подошел к закоулку за сараем Федор и увидел такую картину. Клавушка, распахнувшись как жаба, не то от страха, не то от недоумения, дрыгалась на земле, а шея ее была в петле, которую крепко держал Пырь. «Поймал, поймал», – металлическим голосом повторял он. Дед Коля, от непонятности вспрыгнувший на забор, выл своим нелепым полубабьим, полуволчьим голосом.
Федор, не сообразив, что происходит, тем не менее отпугнул Пыря, и тот выпустил петлю. Клава была жива и даже не очень придушена, но от непостижимости она все еще не вставала с земли и виляла жирными ляжками.