Страница 12 из 30
Клавуша как ни в чем не бывало заходила к нему в этот вечер, даже когда он был один. Сидела на стуле и, луща семечки, молча смотрела в окно, болтая ногами.
А ночью, когда все спали, старичку, ушедшему душой в неизвестную тьму, действительно стало плохо, особенно умом. От испуга он даже приподнялся на постели. Не то чтобы он уже умирал, но его вдруг охватил ужас, что все равно он скоро умрет и от этого никуда не денешься. И еще он почувствовал, что внутри его растет какое-то чудовище, которое сметает все его прежние доводы разума о смерти и оголяет его перед самим собой. От ужаса он даже заверещал во тьме, как хрюкает, наверное, свинья-оборотень перед ножом. Это чудовище было его второе внутреннее существо, которое иногда виделось в нем раньше, в глубине его ласковых, христианских глаз, – существо, которое упрямо хотело жить и жить, несмотря ни на что, и которое проснулось в нем теперь с неистовой яростью.
Оно требовало даже дать простой ответ на вопрос: что будет с ним после смерти?
Старичок вдруг осознал, что его вовсе не интересует, есть ли Бог и любовь или их нет, что это – как и все другие хитросплетения сердца и разума – вовсе не имеет к нему никакого отношения, а его тревожит и действительно интересует только своя судьба и ему нужно знать, что будет с ним потом. В раздражении он даже стукнул кулачком по столику, как будто от этого зависел ответ на такой жуткий вопрос. В этом страшном одиночестве перед лицом смерти и самого себя все его идеи о Боге и любви рассыпались, как карточный домик. Его второе существо злобно и настойчиво выло и добивалось ответа на вопрос: что будет, что будет?!
Тогда, обливаясь потом, обхватив голову одной рукой, старик собрал воедино все силы своего сознания и стал прикидывать, чуть ли не на пальцах.
Он начал разбирать все мыслимые варианты, какие только могут случиться с человеком после смерти.
«Первое, – подумал он, загнув большой пальчик и шарахаясь от собственных мыслей, как от чумы, – я навсегда превращусь в ничто; второе – я попаду в загробный мир; но тут же сразу вопрос – вечен он или это просто оттяжка неизбежной гибели; что вообще будет потом, после загробной жизни?!. Но не надо заглядывать дальше, – взвизгнул старик. – Я хочу только понять, что будет сразу после смерти… А там видно будет… – на минуту он остановился, застыв со своими мыслями, воткнув взгляд в темную вешалку с пустыми платьями, – но в иной жизни, – продолжал он лихорадочно думать, – могут быть свои случаи. Жизнь там будет продолжением в другой форме моей жизни здесь. Это здорово, – утробно пискнул он. – Я превращусь в существо, не знающее о своей прежней жизни и не связанное с ней, но все же в существо более или менее приличное, мыслимое и даже чем-то похожее на меня. Хи-хи-хи. Третье – я превращусь вообще в нечто неосмысленное и непонятное моему уму сейчас; в какую-нибудь закорючку. Хо-хо-хо».
Старик опять застрял; эти мысли, которые сопровождались картинами, проносившимися в его воображении, то пугали его, то, наоборот, науськивали на продолжение жизни; он то обливался потом, то икал.
Потом мысль его снова заработала с необычайной быстротой. «Наконец, другой вариант, – продолжал он думать, – превращения, переселения душ; сразу после смерти или после загробной жизни я окажусь опять в этом мире… Предположим, в этом мире, а не в иных, так легче представить… Тут могут быть свои подварианты. № 1. Я останусь на том же самом месте, самим собой, как в вечном круге. № 2. Я вновь рождаюсь в другом теле достойным человеком, продолжателем моих теперешних дел; это очень хорошо, логично и выгодно, – старик тихо во тьме погладил свою ляжку. – № 3. Я стану человеком, который не будет продолжателем моей теперешней сущности, но все же будет достоин меня… или… я превращусь в ничтожного человека… в полуидиота, – старик ахнул от страха, – а может быть, в животное… в индюшку… в лепесток…»
Старик замер; душа его опустилась перед раскрывающейся бездной.
Потом он опять зашевелился и, как окостенев, заглянул в окно; большая желтая луна висела над землей в ночной пустоте.
С его душой происходило нечто необычайное и быстрое; вся прежняя, многолетняя благость и доброта спадали с его лица, и оно становилось до безумия жалким, отчужденным и трусливо-потерянным, а моментами даже злобным.
Почему-то из всех случаев послесмертной жизни ему лезли в голову самые поганые.
Он так ошалел от страха, что вдруг вынул из-под подушки шашки и стал сам с собой разыгрывать партию – рядом, на ночном столике, кряхтя и отхаркиваясь. Но какие-то призраки все время одолевали его; ему казалось, что из угла кто-то выходит, высокий и большой, и строго грозит ему пальцем; наконец, он ошалело отвалил голову на подушку, всматриваясь широко открытыми, оцепеневшими глазами в раздвигающуюся тьму…
А наутро, после сна, произошло что-то совсем несусветное и дикое; соскочив с постели в одном нижнем белье, Андрей Никитич заявил, что он умер и превратился в курицу. С необычайной для его болезни резвостью он поскакал во двор, размахивая руками и надрывно крича: «Кура я, кура… ко-ко-ко… Кура я, кура!»
Сначала никто не принял все это всерьез, хотя многие застыли. Подошедший к тому времени врач, прощупав пульс и выслушав тело старичка, сказал, что опасность миновала, кризис кончился и Андрей Никитич идет на поправку и что он – врач – очень поражен этим… Старичок же упорно молчал.
А за завтраком – во дворе – все были потрясены: Андрей Никитич соскочил со стула и, махая руками, как крыльями, с воплями «ко-кок-ко» бросился к зерну, которое клевали несколько куриц. Распугав кур, он встал на четвереньки и начал как бы клевать зерно. Тут же подбежал Алексей; старичок приподнял лицо, и Алеша ахнул: это уже был не Андрей Никитич.
От прежней доброты и других христианских атрибутов не осталось и следа; на Алешу глядело совершенно другое, новое существо; лицо его заострилось и приобрело мертвенный, восковой оттенок; маленькие глазки глядели злобно и недоверчиво.
Чувствовалось, что Андрей Никитич внутренне порывается прыгнуть на четвереньках в сторону, как прыгнула бы курица в его положении, но не делает этого только из-за отсутствия опыта.
– Ну что вы, отец? – пробормотал Алексей и, взяв его, сразу осевшего, под руки, подвел к обеденному столику.
Странно было, что старичок совсем ничего не говорил по-человечески, кроме давешних слов, что он курица.
– Наступает пора превращений, – злобно произнесла Анна чьи-то предсмертные слова.
Днем старик совсем околдовал своим поведением всех окружающих; дед Коля ушел от него в баню; Клавуша же схватила было на него метлу, настолько старичок убедил ее, что он – курица; широко расширенные глаза Милы смотрели на него с чердака; впрочем, девочке казалось, что вместо Андрея Никитича по двору носится колесо.
Один Алеша пытался завязать с отцом разговор. Он поймал его, когда старичок, спрыгнув с забора, сидел верхом на пне.
– Рассуди философски, папа, – увещевал его Алексей, присев на травку, – ты твердишь всем, что ты курица, значит, ты это сознаешь; ты мыслишь; следовательно, ты мыслящее существо, а никак не курица. Курицы не рассуждают.
Но Андрей Никитич глядел на него пугающе недоверчиво; почти зверем. И вместо того чтобы возразить сыну логически, прыгнул на него с криками: «Ко-ко-ко!» – и пытался заклевать его носом.
Клава разняла возившихся людей. Было такое впечатление, что Андрей Никитич не узнал собственного сына.
На второй день такого нелепого поведения Алексей совсем расстроился.
– Ну что с ним теперь делать?! – изумленно спросил он у Клавы.
– А не прикидывается ли он? – вмешался подслушивающий дед Коля и осторожно повел большими ушами.
– Не звать же психиатра, – после некоторого молчания сказала Анна.
– Глупости, – бросила Клава. – Будем запирать его на день в сарай, чтоб не прыгал по заборам и не расшибся. Небось остынет.
И она пошла в дом, облапив подвернувшийся столб. Андрей Никитич же очутился в сарае.