Страница 9 из 37
— Репьев что, предлагал колесо цыганам?
— Так как будто бы.
— А цыганочку Розу знаете?
— Знаю.
— Она не родня Козаченко?
— Сестра. Миколай Миколаич в строгости ее содержит, а Роза подолом так и крутит.
Кузнец заметно успокоился, однако лицо его при свете электрической лампочки по-прежнему казалось замкнутым, а глаза избегали встречаться со взглядом Голубева, словно что-то утаивали. Задав еще несколько вопросов и не получив в ответ на них ничего существенного, Голубев закончил разговор. Федор Степанович сразу повеселел, правой рукой сделал перед грудью замысловатое движение, будто перекрестился, и, поклонившись, поспешно вышел из кабинета.
— Верующий он, что ли? — посмотрев на бригадира, спросил Голубев.
— Есть за Федором Степановичем такая слабость. Чуть не всю библию наизусть помнит, церковные посты соблюдает строжайшим образом, праздники божественные все знает… — Гвоздарев усмехнулся: — Любопытная штука с религией получается. Взять, к примеру, того же Федора Степановича. Всю сознательную жизнь при Советской власти прожил, а в бога верит. Поддался в детстве религиозной мамаше. Даже семьи не завел, живет бобылем. Но мужик честный, труженик — на загляденье.
— Кажется, с цыганами он что-то мутит…
Бригадир задумался:
— Недоговорить Федор Степанович может, но соврать, это никогда!
— Чего же он боится?
— В свидетели, наверное, попасть не хочет. — Гвоздарев мельком взглянул на часы: — Ого! Придется вам заночевать у меня, гостиницы в Серебровке нет.
— Я обещал Кротову. Не беспокойтесь.
— До усадьбы участкового дальше, чем до моей.
— Разговор у меня с участковым.
— Это другое дело, — пробасил бригадир.
Серебровка, погруженная в осеннюю темень, тихо засыпала. В большом дому участкового светились только два окна. Когда Голубев, миновав просторную веранду, вошел в дом, Кротов, облаченный в вышитую крестиком рубаху-косоворотку, сидел в кухне за столом. Увидев Голубева, он отложил газету, снял очки, улыбнулся:
— Думал, уж не придете… Семья спит, сам угощать буду, — и, не суетясь, стал разогревать на электроплитке большую сковороду жареных окуней. — Вчера вечером на Потеряевом озере с удочкой полчаса посидел — хорошо окунь брался.
— Часто в Березовке бываете?
— Каждый день. Там центральная усадьба колхоза, вот и рабочий кабинет там же.
— Не надоедает взад-вперед ежедневно по два километра шагать?
— Это у меня как физзарядка. Если срочно нужно — служебный мотоцикл имеется, связь к моим услугам, — Кротов показал на телефонный аппарат, стоящий на тумбочке у кухонного буфета. — Так что, можно сказать, неудобств не испытываю от того, что не на центральной усадьбе живу. Серебровка — деревня лучше, чем Березовка.
— Каждый кулик свое болото хвалит, — с улыбкой сказал Голубев.
— Привык я здесь. — Кротов включил электрический самовар и неожиданно сменил тему разговора: — Какие успехи в раскрытии преступления?
— Неутешительные.
Голубев устало присел к столу и принялся пересказывать то, что узнал из разговоров с серебровцами. К концу его рассказа «подоспели» окуни. Ставя на стол скворчащую сковороду, Кротов, будто рассуждая сам с собою, заговорил:
— У Репьева имелась слабость в пьяном состоянии неразумные шутки шутить. То, бывало, начнет с нехорошим смешком кому-либо угрожать, что подожгет усадьбу. То какой-нибудь засидевшейся в гостях старухе скажет, что у нее старик только что в колодец упал. То всей деревне объявит, будто у пасеки фонтан нефти из земли вырвался и там начался пожар, который вот-вот докатится до Серебровки и спалит всю деревню. Словом, находясь в нетрезвом виде, Гриня баламутил народ основательно. Так вот, полагаю, не подшутил ли Репьев таким способом над цыганами? Серебровцы, понятно, его неразумные шутки давно раскусили и пропускали их мимо ушей: мели, мол, Емеля — твоя неделя! А цыгане по неведению могли принять за чистую монету…
Весь ужин Голубев и участковый, словно соревнуясь, высказывали друг другу самые различные версии, но ни одна из них не была убедительной. В конце концов оба решили, что утро вечера мудренее, и Кротов провел Голубева в отведенную ему для ночлега комнату.
Рядом с кроватью высилась вместительная этажерка, битком заставленная годовыми комплектами журнала «Советская милиция». У окна стоял письменный стол. На нем вразброс лежали: толстый «Комментарий к уголовно-процессуальному кодексу РСФСР», такой же пухлый том «Криминалистики», «Судебная медицина», «Гражданский кодекс РСФСР» со множеством бумажных закладок, старенький школьный учебник русского языка и небольшой сборник стихов Александра Плитченко.
Над столом, в простенке между окнами, висела застекленная большая фотография, на которой улыбающийся молодой генерал с пятью звездами в квадратных петлицах пожимал руку совсем юному красноармейцу, чем-то похожему на Кротова. Заметив, что Голубев внимательно рассматривает фотографию, Кротов с некоторой смущенностью заговорил:
— За неделю до начала Великой Отечественной войны сфотографировано. Командующий Западного особого военного округа поздравляет меня с выполнением боевой задачи по стрельбе на «отлично». Через сутки, как я отправил эту фотографию родителям, грянула война.
— С самого первого дня Отечественную начали? — с нескрываемым уважением посмотрев на Кротова, спросил Голубев.
— Так точно. И в последний день расписался на рейхстаге. Фашистских главарей из фюрербункера выкуривал, умерщвленных геббельсовских детишек своими глазами в кроватках видел. Жуткая картина, доложу вам…
— Трудно в первые дни войны было?
На глаза Кротова внезапно навернулись слезы, однако он быстро совладал с собой и заговорил лишь чуточку глуше, чем обычно:
— На войне всегда нелегко, товарищ Голубев, а для Западного округа Отечественная началась особенно трагически. Командование утеряло руководство войсками, связь была нарушена. Наш стрелковый полк, к примеру сказать, трижды попадал в окружение. Когда последний раз вырвались из кольца, в живых осталось всего около роты…
Голубев рассеянно взял со стола сборник стихов. Перелистнув несколько страничек, спросил:
— Поэзию любите?
— В райцентре недавно купил. Стихи о деревне понравились. Есть шутливые, но, прямо-таки, как про нашу Серебровку написаны. Вот послушайте…
Участковый, взяв у Голубева сборник, полистал его и с неумелой театральностью продекламировал:
Возвращая сборник, улыбнулся:
— Совершенно точно подмечено. По воскресным и праздничным дням молодежь из города в село, словно саранча, налетает. И мясо отсюда в город везут, и овощи разные. Родители только успевают разворачиваться.
— Из «прилетающих подкормиться» пасечник никому дорогу не перешел?
— Исключать такое, конечно, нельзя, только, доложу вам, в Серебровке отроду убийц не водилось… — Кротов, поджав губы, задумался и вдруг предложил: — Давайте отдохнем, товарищ Голубев, а то мы до утра будем ломать головы и все равно ничего путного не придумаем.
Заснул Голубев, как всегда, быстро, однако спал на редкость беспокойно. Поначалу снилась пляшущая молодая цыганка. Голубев силился разглядеть ее лицо, надеясь опознать Розу, но это никак не удавалось. Совершенно невероятным образом цыганка вдруг превратилась в этикетку одеколона «Кармен» и, взвившись над пасекой, исчезла в голубом небе. Затем приснился угрюмый цыган, разбрасывающий по Серебровке пустые пачки «Союза — Аполлона». Потом появился на низенькой лошадке, словно всадник без головы, пасечник Репьев. Зажав под мышкой старую берданку, он, как из автомата, расстреливал убегающих от него цыган, но выстрелы при этом почему-то походили на телефонные звонки. Тяжело трусившая под Репьевым лошадь вдруг резко взбрыкнула и, заржав мотоциклетным треском, скрылась в березовом колке. В ту же минуту из колка вышел медно-рыжий морщинистый кузнец Федор Степанович, держащий в одной руке голову пасечника, а в другой — новые кирзовые сапоги. Кузнеца сменила длинная колонна марширующих по Серебровке здоровенных парней со странными, размахивающими крыльями, рюкзаками. Один из парней вдруг показал Голубеву язык и голосом участкового Кротова громко сказал: