Страница 22 из 37
Задумчиво почесав затылок, участковый повернулся к Антону:
— Полагаю, надо осмотреть надворные постройки?
Антон утвердительно наклонил голову. Понятые облегченно вздохнули — видимо, их смущала необычность положения — и торопливо вышли во двор. Кротов пригласил выйти и Екашева. Тот, застонав, поднялся. Обул у порога обрезки от старых валенок и, придерживаясь за стенку, еле-еле передвигая ноги, зашоркал позади всех. Увидев, что участковый с понятыми первым делом направился к амбару, он медленно опустился на прогнившее крыльцо и с натугой крикнул:
— Кротов!.. Там нет аппарата…
Участковый обернулся.
— Это мы сейчас посмотрим, — потрогал рукой старинный большой замок на дверях амбара. — Неси ключ, Степан.
Екашев, обняв низ живота, продолжал сидеть, как будто сказанное участковым к нему не относилось.
— Ну, в чем дело, Степан Осипович? — строго спросил бригадир. — Почему ключ не даешь?
— Потерял я его, Гвоздарев.
— Не валяй дурака. Думаешь, без ключа амбар не откроем? Хочешь, чтобы мы дверь сломали?
Екашев зажмурился, как от боли:
— Чего к амбару прилипли? Говорю, нет там аппарата.
Кротов перешел на официальный тон:
— Гражданин Екашев, не дадите ключ — будем ломать дверь.
— А чинить кто будет? — обреченно пробормотал Екашев.
Сунув руку в карман заношенных брюк, он кое-как отыскал ключ и швырнул его на Землю:
— На, Кротов! Открывай!.. Сади меня в тюрьму, а я к вечеру подохну… Ты отвечать будешь!
Из амбара потянуло застойным запахом плесени. Бирюков вошел вовнутрь вместе с понятыми и Кротовым. Валялись кругом рассохшиеся бочки, громоздились друг на друга пустые ящики. Слева от порога стоял закрытый на замок старый сундук. Рядом валялись велосипедные колеса с погнутыми спицами, заржавленные обручи. В дальнем углу темнело подобие ларя, а над ним — полати, заваленные старой обувью. Все было густо припорошено пылью, но к сундуку вела отчетливая натоптанная дорожка.
— Надо посмотреть, что там, — показывая на сундук, сказал участковому Антон.
Прижавшись к дверному косяку, в амбар тревожно заглянул Екашев. Участковый спросил:
— Ключ подашь, Степан, или взламывать будем?
— Ломай, Кротов.
— Попробуйте амбарным ключом, замки с виду одинаковые, — подсказал Бирюков.
Замок, действительно, открылся легко. Кротов поднял крышку. Сундук наполовину был заполнен старыми сапожными заготовками, покрытыми зеленоватой плесенью. В одном из углов заготовки поднимались бугром и, судя по стертой плесени, их недавно ворошили. Участковый быстро разгреб бугор и неожиданно, словно сам удивившись, достал из сундука почти новенькие кирзовые сапоги с торчащими из голенищ портянками из домотканого холста. Увидев их, дед Лукьян Хлудневский чуть не уперся бородой в лицо рядом стоявшего кузнеца:
— Федя, кажись, Гриньки пасечника обувь!
— По размеру, будто его, — растерянно сказал кузнец.
— Портянки Гринькины! — заволновался дед Лукьян. — Это моя Агата по весне ему кусок холстины отдала за то, что воску ей на лампадные свечки принес.
— Иуда-предатель! — вдруг взвизгнул Екашев.
Дед Лукьян мигом развернулся к нему:
— Преступник!
— Разговорчики!.. — строго прикрикнул Кротов. Поставив рядом с Екашевым сапоги, голенища которых доходили тому чуть не до пояса, он, прищурясь, спросил:
— Полагаю, размер тебе великоват, Степан, а?..
Екашев будто воды в рот набрал.
— Почему молчишь? — опять спросил Кротов.
— Пасечник оставил…
— Позабыл обуться, когда в гостях у тебя был?
— Не бесплатно, ясно дело, оставил.
— А как?
— Пятерку взаймы выпросил.
— У тебя зимой снегу не выпросишь, — быстренько сказал дед Лукьян.
— Иуда-предатель, — морщась, огрызнулся Екашев.
— Прекратите взаимные оскорбления, — строго предупредил Кротов и, не сводя с Екашева прищуренных глаз, заговорил: — Получается, что за пять рублей Репьев и портянки тебе пожертвовал…
Лицо Екашева болезненно покривилось:
— А на какую холеру ему портянки без сапогов?.. Ей-богу, не вру, Кротов. За день до своей погибели приперся ночью Гринька и вот, будто на мою пропасть, оставил в залог сапоги.
— Сам босиком ушел?
— Пошто босиком… Опорки старые у меня взял.
— Ой ли, Степан?..
Угрюмо насупленный кузнец неожиданно заговорил:
— Правда, за день до смерти пасечник заходил в Степанову усадьбу. Я аккурат вечером с работы шел, видел.
Екашев посветлел так, словно вся его боль разом исчезла:
— Слыхал, Кротов, что православный человек говорит?! — Поклонился кузнецу. — Спасибо, Федор, за искренние слова, благословит тебя господь-бог.
Участковый, глядя на Екашева, спросил:
— Какие дела привели к тебе Репьева в тот вечер?
— Говорю, пятерку взаймы канючил. Гриня, как известно, раньше у меня на квартере стоял, и мне ведомо, что он заем не возвращает. Вот и сказал я: «Залог оставляй, тогда дам деньги». Покрутился Гриня, покрутился и оставил кирзухи.
Гвоздарев сердито сплюнул:
— Ну, и заливаешь, Степан Осипович! Натуральным алкашом пасечника представил.
— Разве он не таким был?
— Выпивал Репьев, скрывать нечего, но деньги-то у него всегда водились.
— Поиздержался, видать, с молодой цыганкой.
Гвоздарев махнул рукой — что, мол, разговаривать с человеком, который несет невесть какую чепуху! Кротов же вдруг присел на корточки и вытащил из-за сундука кусок ветхой мешковины. Судя по густым полосам ржавчины и масляным пятнам, в мешковине долгое время хранился винтовочный обрез. Металлическая оковка с торца приклада оставила отчетливый ржавый след, будто печать. Поддерживая мешковину руками, словно полотенце, приготовленное под хлеб-соль, Кротов показал ее понятым:
— Прошу определить, что здесь пропечаталось?
— Ружейный приклад, — быстро сказал дед Лукьян.
Кротов взглянул на кузнеца, на бригадира:
— Вы, товарищи, как полагаете?
— Чего тут полагать, Михаил Федорович, — хмуро сказал бригадир. — Обрез был завернут.
— А ты, Степан, что скажешь? — обратился Кротов к Екашеву.
Обхватив руками живот, втянув голову в плечи, Екашев какое-то время молчал, потом глаза его быстро и тревожно забегали, как будто он, Екашев, хотел определить — кто же это из присутствующих его так крепко ударил?.. И вдруг, сморщась, Екашев заплакал:
— Чего привязались?.. Пасечник тряпку оставил. Ружье с обрезанным дулом приносил.
— Зачем Репьев принес к вам это ружье? — спросил Антон.
— Собака Лукьянова повадилась куриные яйца в гнезде уничтожать. Гринька прикончил ее, чтоб не пакостила.
Деда Лукьяна Хлудневского словно укололи:
— Ой, воду мутишь, Степан! Ой, мутишь! Мой Букет никогда не трогал сырых яичек.
— В своем доме, может, и не трогал, а по чужим дворам давно пакостил.
— Брешешь, Степан!
— Сам ты брехун…
— Куда дели убитую собаку? — останавливая назревавшую перебранку, спросил Антон.
Екашев показал на роющихся в навозе кур:
— Там где-то пасечник закопал.
— Ружье куда дел?
— С собой ночью унес.
— А золотой крест Репьев не предлагал вам купить?
Ноги Екашева словно обмякли. С трудом удержавшись за дверной косяк, он уставился на Антона непонимающим взглядом:
— Какой крест?
— Золотой, говорю.
— Нет, не предлагал мне Гринька… — Екашев растерянно забегал глазами по хмурым лицам понятых. Наткнувшись на взгляд кузнеца, как будто обрадовался: — Федор, не дай соврать, православный… Это ж тебе пасечник хотел продать крест, ей-богу, тебе.
— Откуда знаешь такое? — удивился кузнец.
— Гринька мне сказывал.
Глядя на бледное растерянное лицо Екашева, Антон сказал участковому:
— Михаил Федорович, давайте поищем застреленную собаку, а потом — крест.
— Может, сам покажешь, Степан?
— Нету у меня креста, Кротов. Истинный бог, нету. А самогонный аппарат в бане спрятан, под полом.
— Аппарат не волк, в лес не уйдет.