Страница 10 из 31
Когда же части меня заново соединились в целое, наугад, не пойми насколько и в каком виде, стояла ночь. Я лежал на спине на неудобной койке в незнакомом помещении, часть которого была отгорожена длинной выцветшей занавеской. Меня мучил сильный жар. Губы запеклись, рот изнутри, казалось, обложили сухой глиной. Одна рука была привязана к трубке, уходившей куда-то вверх, во мрак. Жалюзи на окне прерывисто щелкали от сквозняка, методично и тихо пищала аппаратура.
Постепенно до меня дошло, что я, скорее всего, нахожусь в больнице. И это радовало, учитывая, как мне было больно. Болело практически везде. Эпицентром была тугая точка в правом виске, там непрерывно билась какая-то жуткая темная жидкость, того и гляди лопнет, так что я боялся даже прикоснуться к этому месту.
Приступы дикого ужаса, начавшись раз, не прекращались. Сердце так колотилось, что я опасался инфаркта, задыхался, как бегун, с каждым вдохом левый бок пронзала боль, отчего ужас лишь усиливался. Я понимал, что где-то тут должна быть тревожная кнопка, но не решался вызвать медсестру: вдруг она даст мне что-то такое, от чего я потеряю сознание и уже не приду в себя?
Долго-долго я лежал неподвижно, сжимая простыню и стараясь не заорать. Сквозь щели в жалюзи пробивались тонкие полоски серого света. За занавеской тихо и жутко плакала женщина.
Страх мой основывался на том, что я понятия не имел, как здесь оказался. Помнил, как был “У Хогана” с Шоном и Деком, как шел потом домой, по телефону слал поцелуи Мелиссе – или это было в другой раз? – а после ничего. И если меня пытались убить, – а явно так и было, причем убийцам почти это удалось, – то что мешает им явиться за мной в больницу, что мешает им притаиться за занавеской? Слабый, измученный болью, дрожащий, утыканный трубками и бог знает чем еще, я вряд ли сумею одолеть безжалостного непреклонного убийцу, – жалюзи щелкнули, и от ужаса я едва не вскочил с кровати.
Не знаю, сколько я так пролежал, отчаянно и упрямо вылавливая зазубренные осколки воспоминаний. Женщина на соседней койке плакала не переставая, но меня это даже успокаивало, пока она не замолчит, я могу не бояться, что кто-то проберется в палату и спрячется за занавеской. Я и сам едва не разрыдался, когда наконец в сознании всплыла картина: моя гостиная, внезапно вспыхнул свет, двое мужчин замерли и уставились на меня.
Как ни странно, меня охватило огромное облегчение. Меня избили грабители, это могло случиться с кем угодно, теперь все в прошлом, мне ничего не угрожает, вряд ли они выследят меня и явятся в больницу, чтобы меня прикончить. Мне остается лишь лежать да поправляться.
Сердцебиение понемногу успокоилось. Кажется, я даже улыбнулся в темноте, несмотря ни на что. До такой степени я был убежден, понимаете ли, так блаженно и так бесконечно верил, что худшее позади.
Утром ко мне заглянул врач. Я более-менее пришел в себя – шум в коридоре нарастал, бодрые голоса, шаги, зловещий грохот каталок, – однако по бившему в окно тусклому свету, от которого раскалывалась голова, я понял, что еще рано. Кто-то выговаривал женщине на койке за занавеской сдержанным, подчеркнуто-уверенным тоном, каким обычно успокаивают раскапризившегося двухлетку: “Вам придется признать, что мы действовали в соответствии с современными клиническими рекомендациями”.
Должно быть, я издал какой-то звук, потому что сбоку от меня послышался шорох и кто-то негромко произнес:
– Тоби.
Я вздрогнул, и это движение отдалось болью во всем теле. Сидевший на стуле отец, взъерошенный, с красными глазами, подался ко мне:
– Тоби, это я. Как ты себя чувствуешь?
– Нормально, – едва ворочая языком, выговорил я. На самом деле проснулся я уже не в таком умиротворенном расположении духа. Неожиданно оказалось, что все тело болит еще сильнее, чем накануне, а я ведь должен был поправляться, и оттого, что, возможно, не все так просто, в глубине души снова заскреблась-зашебуршилась паника. Набравшись смелости, я осторожно коснулся двумя пальцами правого виска, но тот оказался плотно забинтован, так что узнать я ничего не узнал, а вот боль усилилась на порядок.
– Хочешь чего-нибудь? Воды?
Мне хотелось разве что прикрыть чем-нибудь глаза. Я пытался собраться с мыслями и попросить об этом, как вдруг край занавески отодвинули.
– Доброе утро. – Доктор высунул голову из-за занавески. – Как вы себя чувствуете?
– А, – я попытался сесть и поморщился, – нормально. – Язык с одной стороны саднил и так распух, что казался в два раза толще. Слова мои прозвучали так, как если бы их произнес плохой актер, игравший инвалида.
– Вы в состоянии разговаривать?
– Угу. Да. – На самом деле нет, но мне срочно нужно было выяснить, что за хрень со мной творится.
– Что ж, это серьезный прогресс, – заметил врач, задернул за собой занавеску и кивнул моему отцу. – Давайте я вам помогу. – Он что-то покрутил, и изголовье моей кровати с недовольным сипением приподнялось, так что я принял полулежачее положение. – Так нормально?
От движения у меня все поплыло перед глазами, словно я ухнул вниз на карусели.
– Хорошо, – ответил я. – Спасибо.
– Отлично, отлично.
Доктор был молод, на несколько лет старше меня, высокий, с залысинами и добродушным круглым лицом.
– Я доктор Куган. (Или Криган, или Дагган, или как-то вообще иначе, не разобрал.) Можете мне сказать, как вас зовут?
Меня встревожило то, что он спрашивает так, будто я могу этого не знать. И меня снова охватил вихрь хаоса, чей-то громкий голос рявкнул в ухо, яркий свет прыгал, качался, тело сотрясали рвотные позывы.
– Тоби Хеннесси.
– Угу. – Он придвинул к койке стул и сел. В руках у доктора была загадочного вида стопка бумаги – я так понял, моя карта, что бы это ни значило.
– Вы знаете, какой сейчас месяц?
– Апрель.
– Верно. Вы знаете, где вы?
– В больнице.
– И снова правильно. – Он что-то отметил в карте. – Как вы себя чувствуете?
– Нормально. Только больно.
Он поднял глаза:
– Что болит?
– Голова раскалывается. – И это еще слабо сказано, голова болела просто адски, казалось, мозг вздрагивает с каждым стуком сердца, но я испугался, что доктор пойдет за обезболивающим и так мне ничего и не объяснит. – Еще лицо болит. И бок. И… – Я не сумел подобрать медицинский термин для верхней части задницы, я знал, что это место как-то называется, но вот как именно, забыл. – Вот тут, – указал я и невольно застонал.
Доктор кивнул. Глаза у него были маленькие, ясные, пустые, как у куклы.
– Да. У вас трещина в копчике и в четырех ребрах. Тут мы бессильны вам помочь, все заживет само без серьезных последствий, не о чем беспокоиться. И разумеется, я вам дам обезболивающие. – Он протянул мне палец: – Можете сжать мой палец?
Я сжал. Палец у него был длинный, пухловатый, очень сухой, но сам жест показался мне чересчур интимным, а оттого неприятным.
– Так. А другой рукой?
Я повторил другой рукой. И без медицинского образования почувствовал разницу: правая рука функционировала как обычно, а вот левая была ватная, как спросонья, и это привело меня в ужас. Я стиснул палец слабо, точно ребенок.
Я уставился на доктора – он, конечно, заметил, но виду не подал.
– Очень хорошо. – Он снова что-то черкнул в карте. – Можно?
Доктор указывал на одеяло.
– Конечно, – смущенно ответил я, понятия не имея, что он намерен делать. Отец молча наблюдал за происходящим, облокотясь на колени и сложив руки домиком у лица.
Доктор ловко откинул одеяло, открыл мои голые ноги (в жутких синяках) и завернувшийся подол застиранной больничной рубахи в веселеньких синих ромбиках, некогда белой, теперь посеревшей. Потом прижал ладонь к моей ступне и попросил:
– Надавите подошвой мне на руку.
Согнуть, вытянуть, другую ногу, и тут левая слабее правой, хотя и не как рука, разница меньше, – отчего-то было ужасно неловко, что меня обнажили и так квалифицированно-безлично ощупывают. Точно мое тело – огромный кусок мяса без души. Я едва удержался, чтобы не отдернуть ногу.