Страница 17 из 24
Когда после Освобождения одно за другим происходили важные политические события, Асим по привычке встречал их с внутренней дрожью и холодеющим сердцем. Однако эти бурные перемены, заставлявшие Асима в ужасе замирать, все-таки приводили к тому, что порядка становилось больше, на сердце становилось спокойнее, жизнь налаживалась и становилась лучше и веселей. Коммунистическая партия учила, Коммунистическая партия приходила в дальние села, в дома и бараки, Коммунистическая партия говорила уверенно, серьезно, смело и красиво, не пускала ничего на самотек. Асим, тут и там слыша пропаганду, задерживал дыхание, прикрывал глаза и всякий раз взывал к Единственному и Великому: «Аллах акбар!»
Во время кампании за снижение аренды и против гегемонизма на общем собрании он не осмеливался даже взглянуть на сцену и уж тем более не решался выступить с обвинениями против Махмуда, причинившего столько зла его семье; однако когда обвинения достигли накала, Асим забыл обо всем: ведя за собой однорукую дочь, он вышел на сцену и – расплакался. В день, когда приговор Махмуду был приведен в исполнение, он не только не ощущал страха, но и собственноручно зарезал барана, чтобы вся семья поела плов. В теории он по-прежнему придерживался своей философии «самоустрашизма», однако на практике верх постепенно брали покой и самодостаточность: уже и то хорошо, что не холодно и не голодно. В его доме стало понемногу прибавляться керамической и деревянной посуды, ковриков. Старый домишко он снес и поставил на его месте новый, повернутый в южную сторону, из трех комнат, с просторными навесами вдоль стен дворика, с резными деревянными ставнями на окнах. Сад Асим полностью обновил, взяв в сельхозе воинской части по сходной цене хорошие сорта винограда, которым тут же заполнил огромные стойки для лозы перед домом – это принесло ему не только душевный покой, но и немалую прибыль.
Асим любил цветы; его дворик был полон самых разных цветов, оставался лишь узенький проход, и люди, входившие к нему, должны были пройти в этих зарослях метров десять, прежде чем можно было разглядеть сам дом. В детстве Асим слышал от одного старика, что цветы по сути своей – принадлежность небесного рая, его эмблема и знак; что Творец подарил людям лишь малую часть этого великолепия – чтобы утешить тех, кто живет на земле, и дать им весточку из небесного сада.
Конечно, фарфоровые пиалки, виноград «дамские пальчики»[7] и пламенные георгины вряд ли могут быть причиной для страха. Однако «философия», глубоко пустившая корни в душе Асима, не сдавалась; очень скоро у него обнаружился новый источник беспокойства – его дети.
Старшей дочери, Аймилак, в этом году двадцать лет; отучившись семь лет в сельской школе, она уехала в город, поступила в медицинский техникум. Тогда Асим это одобрял: однорукая девочка – много ли от нее проку; если останется дома – сколько будет трудодней? Пусть учится медицине; кто знает, глядишь – станет получать зарплату, юаней сорок в месяц; люди говорят, сейчас дочку иметь даже ценнее, чем сына; сын женится и во всем по дому будет слушать невестку, а девочка пусть и уйдет в другую семью, все равно будет заботиться о родителях. Но год назад мать Аймилак заболела и слегла, и это подкосило старика; не только потому, что они с сыном не умели печь лепешки, раскатывать и тянуть лапшу и не могли теперь поесть нормальной еды, а скорее потому, что им пришлось больше делать по хозяйству: больше косить травы, рубить хвороста, намного больше выбивать и подметать циновок – а это напрямую отражалось на доходах. Поэтому Асим решил, что Аймилак надо вернуться домой и заниматься хозяйством. Ход его мыслей изменился: все равно дочка великих дел не свершит, выйдет замуж и будет жить в чужой семье, так пусть пока в доме от нее будет хоть какая-то польза.
Кто мог подумать, что Аймилак, никогда не говорившая отцу ни слова поперек, даст ему решительный отпор? Она сказала, что умрет, но не бросит учебу. Только тогда до Асима дошло, насколько серьезный оборот приняло дело: дочка жила на стипендию медтехникума – вроде как это снижало расходы, даже можно было рассчитывать на какую-то выгоду; но в то же время уменьшилась ее зависимость от семьи. Дочь перестала его слушаться, как это так? – и, подумать только: в двадцать лет взрослая девушка живет в городе, в техникуме – раньше в этом возрасте у нее уже могло быть двое или трое детей! От этих мыслей у Асима без мороза бежала по телу холодная дрожь.
Сын Иминцзян, семнадцати лет, с детства был любимчиком Асима, нежно обожаемым баловнем. До Освобождения Асим сам ходил босой, но заказывал мастеру пару маленьких кожаных сапожек для Иминцзяна, и каждый раз, когда доводилось есть баранину, остававшийся на руках жир Асим втирал в маленькие сапожки, чтобы они у сыночка блестели. По правде говоря, в этих сапожках четырехлетнему Иминцзяну было не очень удобно, из-за них ему не раз доставалось: сынок Махмуда поколачивал его и, давая тумаки, приговаривал: «И у тебя, значит, тоже такие сапожки!»
Иминцзян с малолетства был окружен отцовской безграничной любовью и заботой, неустанными поучениями и наставлениями; но он не превратился в кроткого котеночка за пазухой у Асима. Он пошел в школу, вступил в пионеры, и постепенно в нем проступило, как бы сказать, «второе дно». Революционные истории, которые рассказывали вожатые, он слушал с явно большим интересом, чем нотации отца о правилах и добродетелях. Судя по участию в школьных песенно-танцевальных мероприятиях и соревнованиях по играм с мячом, Иминцзян постепенно сворачивал на другую дорожку. В конце концов Асим велел сыну уйти из пятого класса – все равно не быть ему кадровым работником, а пяти классов учебы хватит с лихвой; к тому же быть наследником фруктового сада, домика, ковров, фарфора и дойной коровы – это покруче любой кадровой работы. Иминцзян поплакал и пошел работать в бригаде. Кто ж думал, что Абдулла и Турсунай из комсомольской ячейки станут и дальше донимать Иминцзяна, и через два года он вступит в комсомол… При одной только мысли об этой бойкой девушке Турсунай, которая часто прибегала то позвать Иминзцяна на собрание, а то и поговорить, у Асима холодели руки и ноги и перехватывало дыхание.
Серьезный, надежный, всегда внушавший Асиму доверие и уважение замначальника бригады Жаим – и вдруг каким-то непонятным образом вырастил с головы до ног совершенно не соответствующую представлениям старшего поколения дочь, эту девчонку, которая еще и наперекор всем нормам к имени своему прибавляла «бейвей»: Турсун-бейвей – то есть «наставница»! Это уж совсем все с ног на голову! Чтобы защитить своего сына, никогда особенно не общавшийся с людьми Асим специально нанес «визит вежливости» Жаим-джану, а там и задал родителям этой Турсун-бейвей три вопроса: во-первых, почему она до сих пор не замужем? – во-вторых, почему иной раз повязывает головной платок на шею и ходит с непокрытыми волосами? – в-третьих, почему Турсун-бейвей, работая на пшеничном поле, надевает не юбку, а штаны? После Асим высказал еще и два пожелания. Первое: усилить контроль за Турсун-бейвей. Второе: больше не позволять ей общаться с его сыном.
Жаим ничего не сказал, а мать Турсунай, Зайнаф, начала громко смеяться.
– Вай, брат Асим! Ты что же, думаешь, твои штаны отвечают старым традициям? Пойди спроси старцев-мусульман: разве раньше в Кашгаре мужчины не носили юбки с разрезом впереди? А что до женщин, то раньше не то что волосы – лицо нельзя было показывать! Теперь, раз можно выставлять наружу и нос, и глаза, и рот – то почему же нельзя волосы?! неужели волосы опасней, чем рот? И к тому же Турсунай-бейвей следит за чистотой: она каждую неделю два раза голову моет – не то что уважаемая сестра Нишахан, у которой по волосам ползают насекомые. Что же до замужества, то вам, уважаемый, сперва бы подумать о своей Аймилак!
Визит Асима кончился ничем. Мало того, что развязное поведение Зайнаф добавило нового беспокойства, так еще и – ну совсем нельзя было такого ожидать! – Жаим тоже сказал:
7
В Китае этот сорт дословно называется «сорт «кумыс». – Примеч. ред.