Американец

Ему повезло. Он давно знал Паскуале Сомму, сына мыловара с виа Дуомо. Тот был кем-то вроде бродячего старьевщика, вселявшего ужас в ребенка из бедной семьи. В последний раз они виделись, когда мыловар пришел к ним с сыном, чтобы забрать стиральную машину: дон Джеппино, отец Эдуардо, не смог за нее расплатиться.

– Но одних бумаг недостаточно, ты должен раскусить клиента, чтобы понять его, и все равно ты так и не узнаешь до конца, кто перед тобой… – делился опытом Паскуале, указывая на бледного человечка за письменным столом. – Ты даже представить себе не можешь, какие шакалы тут крутятся, когда начинаются торги. Просто в банке все что угодно, даже бедность, может обернуться богатством.

Понять эту премудрость мой отец был неспособен. Он мог признать, что богатство порой выпаривается до бедности, но никак не допустить, что бедность конденсируется в богатство. Он, как и его отец, слишком долго жил впроголодь, чтобы вообразить нечто подобное.

Со временем он понял, что в банке существовала устоявшаяся привычка – держать фирменные канцелярские товары не в ящиках стола, а в коридоре, у всех на виду. Оттуда канцтовары начинали свой причудливый путь и распространялись в виде ненавязчивой рекламы всемогущего Банка Неаполя среди тех, кто к Банку Неаполя никакого отношения не имел. Теоретически это выглядело воровством и убытком для учреждения, на практике же это была маркетинговая стратегия. Год за годом, день за днем Эдуардо приходил домой, нагруженный скрепками, степлерами, антистеплерами, дыроколами, обложками, файлами, почтовыми бланками, ручками, карандашами, ластиками, резинками, скотчем, пачками бумаги, ежедневниками, блокнотами, грифелями, механическими карандашами, чернилами и ножницами всевозможных размеров. В тучные годы он даже сумел вынести две печатные машинки «Оливетти Леттера 22».

Также он понял, что споры профсоюза с руководством инсценированы, за кулисами между ними царили совет да любовь, как у молодоженов в медовый месяц. До перевода в центральный офис Паскуале более десяти лет проработал младшим помощником кассира в римском филиале. После такого долгого периода, проведенного на предпоследней ступеньке империи (последнюю занимали посыльные без высшего образования), возможностей для карьерного роста стало катастрофически мало. Поэтому пару лет назад он обратился в профсоюз. В обмен на сумму, равную пяти зарплатам, о нем замолвили слово в отделе по подбору персонала, и его взяли в фондовый отдел. Удерживая часть суточных и пользуясь льготами, он окупил свои инвестиции в мгновение ока. Вдобавок на прошлый Новый год его поощрили командировкой в Париж со всей семьей.

– Фейерверк на Елисейских Полях и ребятишки с выпученными от восторга глазами, представляешь, Эдуá?

Командировки. Это – сразу понял мой отец – был щекотливый момент. Резервист фондового отдела подолгу находился вдали от дома, что пагубно сказывалось на супружеской жизни. Одно дело – отправиться в Фоли-Бержер со всей семьей, и совсем другое – поехать одному и в ночи поддаться чарам какой-нибудь девицы в районе Пигаль. Предвидя такую опасность, тесть сразу высказался на тему выбора: «Эдуа, если ты возвращаешься домой, то возвращаешься по-настоящему, если же нет, лучше оставайся в Бари, вдруг тебя сделают начальником, а может, предложат высокую должность и отправят на север страны или даже за границу…»

В любом случае все это были лишь предположения. Отца не привлекали риски блестящей, но губительной для личной жизни карьеры. Он пришел к компромиссу с самим собой: выбрал фондовый отдел, но держался подальше от Пигаль.

– И правильно сделал, – поддержал его Паскуале. – Потому что, во-первых, нет никакой гарантии, что где-то в другом месте ты добьешься успеха, во-вторых, карьера далеко не всегда приносит деньги, и, в-третьих, если у тебя есть голова на плечах, ты можешь заработать деньги и не имея большого чина. Важно оставаться здесь, ведь именно здесь делается бизнес… Как там говорят? Если ты построил хижину на вулкане, будь уверен: рано или поздно погоришь…

Отец выбросил окурок сигареты «Стоп» и пересек коридор, отделанный мрамором – внизу черным абиссинским, сверху пестрым, – в полном молчании. Он не все понял, но волноваться было не о чем: как и всегда, сын мыловара все разложит по полочкам.

– И это хорошо? – спросил он, открывая дверь в зал. Увидев перед собой плотную пелену дыма, он на секунду представил, что оказался в подпольном игорном доме.

– Когда как. – Паскуале пригладил свою шевелюру. – Если тебе нравится огонь, то хорошо.

Пока взрослые обживались в новой галактике, мы с Лео все чаше отправлялись слоняться по необитаемой планете. Летом 1985 года наша дружба вспыхнула с силой лесного пожара. Наступили каникулы, его отец сидел в тюрьме, мой – вечно пропадал в банке, наши матери – в столовой для бездомных (в конце концов Нана победила, ей было позволено вернуться), и мы виделись каждый день. А история Даниелино Карапуза довершила начатое.

Нас обманули: никакого переезда на север не было, на самом деле он погиб вместе с матерью и сестрой во время теракта в скором поезде 904 Неаполь – Милан. Когда 23 декабря 1984 года состав въехал в Большой Апеннинский туннель, сработало взрывное устройство, взрывом разворотило девятый вагон, при этом погибли семнадцать человек, еще триста получили ранения.

После того как Лео раскрыл мне тайну (сам он узнал ее случайно, подслушав разговор директора с родителями по возвращении с рождественских каникул), мы стали пересказывать эту историю друг другу, как мантру, до тех пор, пока образ знакомого нам Карапуза не стерся и Даниелино не превратился в героя романа-фельетона, святого покровителя нашей дружбы, чье мученичество прочертило границу между нами и всеми остальными.

Желая защитить нас от ночных кошмаров, взрослые решили молчать, тогда как мы снова и снова переживали момент взрыва, отстаивая свое право знать правду. Мы считали себя выжившими, мы были одни на всем белом свете и, полностью вверив себя друг другу, бродили по нашей личной планете.

В школе Лео узнал еще одну подробность. После взрыва среди обломков нашли пупса Даниелино, он лежал рядом с телом моего друга.

– Марчé, ты бы видел лица взрослых, когда они об этом рассказывали. Я и не думал, что можно так реветь из-за какой-то куклы.

Летние месяцы были наполнены счастьем, в них не было места страху. Пять лет подряд мы гоняли на велосипедах, совершали набеги на лесные лужайки, перекидывались в карты, швырялись камнями, мечтали о свободе для попугайчиков, которые томились вместе с тропическими птицами в зоомагазине на углу. Посторонним наши забавы казались жестокими, но стоявшие за ними намерения были самыми добрыми. С местными девчонками мы вели себя непредсказуемо, резко, задиристо, но при этом галантно. Нас испортили деньги.

Шиномонтажник из другого района, потрепанный тип с шестью пальцами на правой ноге, платил нам, чтобы мы протыкали автомобильные покрышки. Тысячу лир за дырку. Поначалу предлагал всего пятьсот.

– Полторы, – попробовал поторговаться Лео. Из кармана своей клетчатой фланелевой рубашки он вытащил расческу и стал приглаживать волосы.

– Семьсот, – отрезал Шестипалый. – И хватит с вас, малявок…

Все движения были отработаны. Сначала он причесывал виски и затылок, потом взбивал волосы по центру, чтобы спереди получился так называемый кок – нелепо вздыбленная прядь, удерживаемая лошадиными дозами геля и лака, причем высота пряди пропорциональна степени самоуверенности ее обладателя. В те годы эта прическа была на пике моды.

– Договорились, семьсот лир, – сказал Лео, убрав расческу в карман. – Плюс по триста за каждую дырку – за наше молчание. Представляешь, что будет, если кто-то узнает, как ты попросил двух малявок обеспечить тебя клиентами?

Крыть было нечем.

Шестипалый вытер масленые руки тряпкой, взглянул на меня и – то ли в восхищении от манеры Лео вести переговоры, то ли предупреждая об опасности, притаившейся под самым моим боком, – сказал: