Дебютант

Дядя Игорь дирижировал беседой, не прилагая к тому ни малейших усилий. Мальчик замечал, как перестает сутулиться, разгорячается замкнутый обычно отец, хорошеет мать, раскрепощаются другие гости, будто дядя Игорь наводит на них веселый лоск, волнительный румянец, учит заново ощущать вкус еды, остроту острого и соленость соленого. Ни слова о лабораториях, государственных заданиях, испытаниях, агрегатах, премиях, формулах, уравнениях, военной приемке, смежниках. Взрослые не слишком знали, о чем еще можно говорить, поэтому смешно конфузились, подливали вина или водки. Дядя Игорь пел под гитару песни, которых мальчик нигде больше не слышал, а потом включал проигрыватель, и с черной лаковой пластинки летели, кружась, танцевальные мелодии, настолько чужие, что ему казалось, он слышит не музыку, а голос самой пластинки, состоящей из иноприродного, небывалого вещества.

Когда начинались танцы, детей отсылали – поиграть. Этого момента и ждал мальчик. Играли в прятки, так повелось с младшего возраста: только в квартире у дяди Игоря было достаточно укромных мест, чтобы прятаться и искать по-настоящему, долго и без поддавков.

Теперь дети подросли, поддерживали старый обычай как бы нехотя, от скуки. Но на самом деле игра обрела новый смысл: мальчики слушали девичье дыханье, девочки прятались за шторой, иногда нарочно подыгрывая, чтобы их нашли. В обволакивающей полутьме комнат просыпались первые чувства. Одна только, дальняя, в конце коридора, комната всегда была заперта.

Мальчик любил эти часы игр. Он прятался лучше других, умел остаться незаметным на самом виду. Девичьи силуэты его не волновали; у него был иной объект вожделения.

Тот, кто прячется, видит пространство как бы с изнанки, глазами вещей, стен, фотографий. Старается слиться с местом, в пределе – стать его частью. Так и для него собственно прятки были лишь прологом к путешествию, к погружению в притягательное чужое, в жилье и житье дяди Игоря.

Он замирал, окруженный утратившими материальность, превратившимися в бархатные призраки вещами, которые, казалось, могут и заговорить в темноте, передать что-то через прикосновение. Дальняя запертая комната его не интересовала; он не думал, что у дяди Игоря могут быть буквальные тайны, скрытые за дверью. К тому же он хотел присвоить не какую-то скрытую, а повседневную жизнь дяди Игоря, его щегольскую, нескрываемую свободу поведения и суждений, его умение жить без опаски, держаться со всеми независимо – и в то же время быть всем нужным, всеми уважаемым.

В тот вечер в прятки играли долго. Азарт улетучился. Прячась в очередной раз, мальчик заметил, что та, всегда запертая, дверь – приоткрыта, из щели падает слабый лучик.

От внезапного предчувствия неслучайности происходящего перехватило дыхание.

– Я лишь загляну, – сказал себе мальчик. – Лишь загляну, и все.

В комнате горела настольная лампа. Наверное, ее оставил дядя Игорь или кто-то из домашних, забыли вернуться в спешке праздничных приготовлений. Ее свет, такой личный, сокровенный, знающий об одиночестве и мыслях дяди Игоря, манил неотвратимо.

“Мне же не запрещали сюда заходить, – подумал мальчик. – Скажу, что играли в прятки. Дверь была приоткрыта”.

Он медленно обошел комнату, внимательно рассматривая шкафы, книжные полки, рабочий стол. В углу громко тикали напольные часы с маятником, словно отмеряли то краткое время, что отпущено ему пробыть здесь незамеченным.

Он захотел уйти, сделал три шага к двери; ему стало тревожно. Он понял, что все книги тут – книги химика. Те же самые, что у отца. Только у дяди Игоря их было больше, отец знал только немецкий, а тут и английский, и французский. Мальчик снял с полки одну – да, тот же штамп закрытой библиотеки Института.

Отец, если работал дома, потом убирал со стола все бумаги. Если мальчику нужно было войти в его комнату, он сначала стучал, и отец переворачивал рабочие листы. Дядя Игорь оставил свой стол так, будто вышел всего на минуту: чай в стакане, остро, зло отточенный карандаш поверх листов. Печатные страницы, громоздкие соты формул, испещренные правками.

Мальчик отвернулся. В нем смешались разочарование и смутное упование. Дядя Игорь не мог быть коллегой отца. И он им был. Книги свидетельствовали, что он всего лишь штатский ученый, один из сотен в Городе.

Вдруг мальчик заметил, что из-за дверец платяного шкафа торчит, как уголок закладки в книге, небольшой треугольный краешек одежды. Военного зеленого цвета. С золотыми вышитыми листьями. Рукав, наверное.

Мальчик потянул за этот кончик, но дверцы были захлопнуты плотно.

“Скажу, что хотел спрятаться в шкафу, – решился он. – Мне же не запрещали”.

Мальчик медленно открыл дверцы.

От света лампы внутри шкафа, как внутри пещеры, куда спустился с факелом охотник за сокровищами, разгоралось сияние.

Огнем блистали орнаменты золотого шитья. Золотом вспыхивали пуговицы. Золотом, багрецом, сталью и серебром – узоры орденов: сделанные из кроваво-красной эмали знамена и звезды, серо-стальные серпы и молоты, плуги и штыки, солдат с винтовкой; золотые колосья и листья, золотые буквы ленин.

В шкафу висел мундир. Весь в тяжелой круглой чешуе орденов и медалей от груди до пупа. На погонах сверкали одинокие большие звезды генерал-майора.

Мундир был маленький, почти детский, как раз для дяди Игоря. Без наград он смотрелся бы, наверное, даже комично. Но золотые, рубиновые, сапфировые отсветы наделяли его мощью чего-то сверхъестественного. Мальчик не мог себе представить, что должен был сделать человек, чтобы заслужить столько наград. И человек ли он? Герой? Высшее существо?

Фуражка на полке. Ремень. Пара сапог.

Другой дядя Игорь. Истинный. Имеющий право на особую жизнь.

Мальчик никогда не видел такие драгоценные вещи вблизи. Он провел пальцами по золотым, серебряным, рубиновым чешуйкам, холодным и тяжелым. В зеркале, прикрепленном изнутри к дверце, отражалось смятенное, ставшее от растерянности чужим лицо.

От мундира, увешанного орденами, слившегося с ними в одно целое, исходила чистая, абсолютная сила. И мальчик не смог удержаться. Он уже не думал о том, что могут поймать, наказать, запретить ходить к дяде Игорю. Ему так хотелось причаститься этой силы, почувствовать себя в ней, что он снял мундир с вешалки и неожиданно ловким, будто украденным у хозяина, движением всунул руки в рукава.

Плечи согнула тяжесть. Под мундиром нужно было стоять, как под штангой в спортивном зале. Но тяжесть эта была несказанно приятна, она и обременяла, и защищала, облекала шелковой тонкой подкладкой.

Мальчик стоял и не узнавал себя, будто надел не чужую одежду, а чужие черты, характер. Знакомые с детства, затверженные символы, выбитые на орденах, словно сделали его частью чего-то неизмеримо большего, обширного, как звездное небо.

Он сделал шаг к зеркалу. И, ослепленный драгоценным сверканием, почти случайно приметил воинские эмблемы на отворотах мундира.

Не танки.

Не пропеллеры.

Не перекрещенные артиллерийские стволы.

Змея и чаша.

Золотая чаша, вокруг которой обвилась, подняв голову, змея, будто хочет отпить – или охраняет запретный сосуд.

Он никогда не видел такой эмблемы. Не знал, что она означает.

Среди звезд, серпов, молотов и штыков, орудий войны и орудий труда, спаянных воедино, как ему казалось, самой историей его страны и потому вычеканенных в орденах, змея и чаша были как бы из иного, древнейшего мира, когда человек еще только давал имена созвездиям. И мальчик догадался вдруг, что именно этот незаметный, непонятный символ – ключевой; он – закрытый, тайный – и объясняет ордена, генеральское звание, научную стезю дяди Игоря, связует все это в секрет исключительности, власти и силы.

Мальчик осторожно снял мундир и повесил обратно в шкаф, оставив уголок рукава торчать между дверцами. Наваждение не уходило. Блаженная тяжесть. Совершенная защищенность.

Он нашел свой кумир. Свой путь к тому, чтобы стать таким, как дядя Игорь.