Страница 52 из 53
— Да, — без всякого энтузиазма согласился Гранин. И засмеялся, ободряюще тряхнув меня за плечо: — Ничего! Помощники найдутся!
На следующий день после того памятного вечера, когда мы с Сергеем ходили по гостям, а потом гуляли под дождем, я вернулся с работы усталый, с тяжелой головой. Гранин лежал на диване, закинув руки за голову и глядя в потолок. Скосив на меня глаза, он спросил:
— Жив?
— Жив, — не совсем уверенно ответил я.
Скинув верхнюю одежду, я прошел на кухню, выпил две больших чашки крепкого холодного чая, а потом присел рядом с Сергеем и рассеянно спросил:
— Как дела?
— Да вот, еду, — ответил он неопределенно, покосился на меня и сердито закончил, — в Новосибирск!
— В Новосибирск? — удивился я. — Это еще зачем?
— Какая-то конференция в Новосибирском филиале, вот и все.
Некоторое время я смотрел на него, с трудом переваривая смысл его слов.
— Но тебе же нельзя ехать!
Сергей молча передернул плечами.
— Тебе нельзя ехать! — уже зло сказал я. — Ты на пороге большого открытия и надо ковать железо, пока оно горячо!
— Кого это интересует, — с досадой проговорил Сергей, глядя в стену.
— Как это кого? — взбеленился я. — Это должно всех интересовать. Всех, понимаешь?
— Ты думаешь я не пробовал отказаться? — покосился на меня Сергей. — Некому больше ехать, вот и весь сказ. У одного болеет жена, другой загружен лекциями, третий готовится к защите, четвертого подпирают сроки с заданной работой. А у меня? Ведь наша работа над логосами — чистая самодеятельность.
Может быть, из-за того, что с утра у меня было отвратительное самочувствие, я не мог слушать Сергея равнодушно и буквально клокотал от ярости.
— Жены, диссертации, сроки! Ты весь свой запал растеряешь в Новосибирске! Неужели ты не понимаешь, что, соглашаясь на эту дурацкую командировку, ты предаешь и Шпагина и науку?
Сергей смотрел на меня с любопытством.
— А что прикажешь делать? Козырять догадками, еще не зная, что из них получится?
— Что делать? Вот увидишь, что надо делать!
Эти слова я прокричал ему уже из прихожей, натягивая плащ.
По пути в институт я молил судьбу лишь об одном, чтобы институтское начальство оказалось на месте. Четкого плана действий у меня не было, но когда в коридоре мне попалась дверь с надписью «Партком», я без раздумий толкнул ее плечом и вошел. Судьба и впрямь оказалась ко мне благосклонной: шло заседание, и все, кто был мне нужен, оказались в сборе.
На заседание я ворвался, как бомба: громко хлопнул дверью, закрывая ее за собой, прошел к самому столу, бесцеремонно прервал очередного выступающего и произнес страстную речь, обвиняя присутствующих в бюрократизме, формализме, нежелании творчески решать научные проблемы и недвусмысленно грозя немедленно отправиться в редакцию газеты, в горком партии и даже в Центральный Комитет! Мне потом не раз и весьма красочно расписывали «явление Христа народу», как окрестил какой-то шутник мое внезапное и буйное появление среди членов парткома и приглашенных. Самое любопытное — говорил я так страстно и невнятно, что никто из присутствующих толком не понял, почему я так разволновался и чего, собственно, добиваюсь. Когда я набирал воздух для очередной гневной тирады, секретарь парткома, седенький, простоватый на вид, но лукавый Анатолий Александрович ласково спросил меня:
— Кто вас обидел, Николенька?
Пользуясь разницей в возрасте, он нередко называл меня именно так. Мне это вовсе не нравилось, но сказать ему об этом я стеснялся.
— Меня? — я перевел дух и несколько растерянно ответил: — Меня лично — никто!
— Тогда зачем же вам ехать в горком партии или даже в Центральный Комитет? — все так же ласково поинтересовался секретарь, глядя на меня ясными прищуренными глазами.
— Потому что посылать сейчас Гранина в командировку — преступление! Нельзя прерывать работу на такой стадии! — со страстной убежденностью немедленно ответил я.
По собравшимся пробежал гул и шепот негромких разговоров, кто-то засмеялся, кто-то фыркнул в кулак. Анатолий Александрович, сохраняя полную невозмутимость, поговорил с соседями справа, слева, даже через стол и снова обернулся ко мне:
— Кого же вы предлагаете послать вместо Гранина?
Вопрос застал меня врасплох.
— Кого? — переспросил я.
— Если нельзя посылать Гранина, то кого-то надо послать вместо него, — приветливо пояснил милейший Анатолий Александрович.
— Да кого угодно! — нашелся я. — Понимаете? Только не Гранина!
Сбоку засмеялись, я сердито повернулся, собираясь что-то сказать, но меня остановил заместитель директора института.
— Ну, а если мы пошлем вас?
— Меня, так меня! Я же сказал — кого угодно!
— Отлично! — улыбнулся заместитель директора. — Идите оформляйтесь, я позвоню.
Все решилось так быстро и неожиданно, что я, толком не осознав, в чем дело, продолжал стоять столбом. И тогда Анатолий Александрович, склонив голову набок, доброжелательно спросил:
— У вас что-нибудь еще, Николенька, или нам можно продолжать?
— Продолжайте, — пожал я плечами и, помедлив, покинул заседание.
Закрывая за собой дверь, я услышал не очень громкий, но этакий мощный шум — словно свалилась большая груда бумаг. Только пройдя шагов десять по коридору, я понял, это был приглушенный взрыв хохота.
Много времени спустя, разговаривая как-то с Анатолием Александровичем, я поинтересовался, почему так легко, не вникая даже как следует в суть дела, начальство согласилось выполнить мою просьбу. Неужели испугалось моих довольно бестолковых угроз?
— Ну, что вы, Николенька, — улыбнулся Анатолий Александрович, глядя на меня ясными лукавыми глазами, — просто вы были так взвинчены, так не похожи на самого себя, что партком сразу единодушно уверился в абсолютной серьезности вашей просьбы.
Он прищурился и добавил:
— А потом нам ведь было совершенно все равно, кого посылать — вас или Гранина.
В Новосибирске я провел три долгих дня, изнывая от нетерпения и мечтая о том, чтобы эти дни пролетели как можно скорее. Как далеко продвинулся в своих исследованиях Сергей? Как встретил его идеи Шпагин? И, главное, удалось ли создать тот коллектив энтузиастов, о котором мечтал Сергей. Днем в конференц-зале, особенно когда разгоралась очередная дискуссия, в которой причудливо мешались научные и житейские дела (а такого рода дискуссии проходят особенно страстно и непримиримо), было еще терпимо, а вот вечерами я просто не знал, куда себя девать.
С последнего заседания я отправился прямо на аэродром, благо билет был куплен заблаговременно, и вечером того же дня, проболтавшись в воздухе несколько часов, добрался до родного города.
Шел густой пушистый снег, но, только выбравшись из автобуса, я понял, как хорошо на улице. Поэтому, покосившись на длинную очередь у троллейбуса, я пошел домой пешком. Круглые фонари тянулись вдоль улицы, как полные белые луны. Около каждой из них плыл, тянулся вниз танцующий хоровод белых веселых звезд. И оттого, что лун и звезд было слишком много, улица казалась необычной, похожей на декорацию театральной сцены. Снег все успел укутать в белые пышные наряды: деревья, автомашины, каждый выступ на стенах зданий; даже на верхушках столбов и светофоров красовались пышные белые тюрбаны. Людской поток, таявший в глубине снежной завесы, был полон добродушия и беспричинного веселья. Молодежь шумела, хохотала и бросалась снежками, ребятишки, как воробьи, пронырливо шныряли под ногами. Мне вдруг почудилось, что это новогодний вечер, хотя до Нового года оставалось еще больше месяца.
Снег совсем залепил мне лицо, как вдруг я почувствовал такой сильный толчок, что у меня чуть не слетела шапка. Я рассердился и уже открыл было рот, чтобы обругать нахала, но вместо него увидел миловидную девушку. Она растерянно смотрела не на меня, а на многочисленные пакеты, валявшиеся вокруг нас на заснеженном тротуаре. Один пакет надорвался, из него высыпалось несколько дешевеньких фруктовых конфет, на них уже падали снежинки. Прохожие отпускали шуточки, посмеивались и с неожиданной деликатностью обходили место катастрофы сторонкой.