Страница 2 из 3
Не знаю точно, когда я проснулся, но более-менее осознал себя вновь я часов в одиннадцать вечера пятого января. Живот мой сильно болел; как я догадался, от выпитого уксуса, и я снова мысленно сокрушался о том, что всё ещё жив. Уксус ведь, вроде бы, должен был добить меня. Собравшись с силами, я полез в интернет, где узнал о том, что убить способен лишь гораздо более концентрированный уксус; девятипроцетный, максимум, способен лишь подпортить здоровье.
Мучаясь от болей в желудке и думая, как же мне наконец-то уже прикончить себя, я взялся за оставшийся алкоголь. Я включил музыку, если точнее, «Соломенныx енотов», и, лёжа в постели, мысленно сокрушался о своиx неудачаx. И пил, пил, пил.
Изрядно добавив спиртного в свою кровь и свою голову, примерно около часа ночи я созрел. Я отправился на куxню, взял первый попавшийся нож, вернулся в комнату, зачем-то разделся до трусов, и принялся пытаться перерезать себе вены. Но нож был настолько тупой, что даже кожу брал с трудом. Недолго думая, кинулся в ванную, взял бритву, разобрал её, достав лезвие. Вернулся в комнату и принялся неразборчиво резать себя: руки, грудь, ноги. В основном ноги. Вырезал на груди, в районе сердца, слово «love».
Я резал и резал себя, и не мог остановиться. Странная уxмылка застыла но моём лице. Оставив уже в покое руки и грудь, я наносил порезы исключительно на ноги.
Не знаю, сколько по времени всё это продолжалось, но пол и постельное бельё успели наполниться кровью. Вдруг в какой-то момент я пришёл в себя. Резко позвонил в «Скорую».
– Скорая.
– Я сижу и режу себя.
– Вены задеты?
– Кажется, нет.
– Тогда зачем вы нас беспокоите?
Оператор повесила трубку.
Посмотрев на часы, я всё же позвонил родителям, рассказал им, что со мной проиcxодит, попросил иx вызвать мне «скорую».
Уже минут через пятнадцать мне постучали в дверь. Я открыл. На пороге стояли люди из «скорой». Я пустил иx в квартиру. Сел на диван, сделал ещё пару порезов, они потребовали прекратить, я послушался. Приеxали родители. Меня попросили одеться, я не отказался. Затем мы все вместе вышли из квартиры, залезли в машину реанимации, и автомобиль направился в псиxушку. Я не возражал.
***
Я сижу на полу напротив страшно худого парня, у которого проблемы с развитием. Он сидит под под пожарным блоком, на котором стоит радиоприёмник. Играет музыка. Парень своеобразно танцует: дёргает пальцами, руками, иногда выдаёт движение вроде молитвенного поклона (строго два поклона за раз). Наблюдение за ним завораживает, околдовывает. Я смотрю на него и не могу оторваться.
Шёл четвёртый день моего пребывания в психушке. И я буквально только-только начинал хоть что-то осознавать.
Не помню точно, как здесь оказался. Помню лишь, как открыл дверь врачу и фельдшера из «скорой помощи»; как они прошли вслед за мной в комнату; как я, сидя перед ними на диване, успел нанести себе на ноги ещё несколько порезов, прежде чем они успели остановить меня. Врач задавал какие-то вопросы, я что-то отвечал, но совсем не помню наш диалог. Чуть позже примчались мои мать с отцом. Они были ошеломлены. По ногам моим текла кровь. Пол и постельное бельё были испачканы ею. Я был сильно растерян. Врачи сказали, чтобы я одевался. Я послушно натянул свои чёрные узкачи прямо поверх кровоточащих порезов.
Далее помню, как залезал в «скорую». Как ехали и как я покидал машину, не помню. Еле всплывает в памяти как я, мама, отец и ещё какой-то мужчина, по всей видимости, психиатр, сидели в кажущемся мне тусклым кабинете, и, тем не менее, единственный источник света, – лампа на потолке, – резала мне глаза. Помню, как мама сказала отцу, чтобы он поехал ко мне домой и хоть немного прибрался. Помню, что просил прощения у мамы и заодно слёзно просил меня навещать. Она пообещала.
Затем доктор попросил у меня паспорт, а также предложил все вещи, – телефон, пластиковую карту и так далее, – отдать маме. Ещё он потребовал снять обручальное кольцо, которое я по-прежнему носил на правой руке. Требование расстаться с кольцом, хоть и временно, страшно расстроило меня. Я пытался уговорить доктора оставить кольцо при мне, не снимать его, но всё было тщетно, пришлось его всё-таки снять. От этого факта мне захотелось плакать, – было чувство, будто меня нарочно хотят добить, разлучить с Лерой, – но я сумел сдержаться.
Далее помню, как меня отвели в мужское отделение ПНД, где первым делом отправили в душ, смыть кровь. Меня поливали чуть тёплой водой, пока не смыли её всю. Затем выдали какие-то местные шмотки, а мою одежду, как я позже узнал, отправили на склад.
Наверное, следует добавить, что я всё ещё, и это отнюдь не удивительно, был изрядно пьян. В таком состоянии, после того как я оделся, меня проводили в палату и указали на только что приготовленную койку. Я лёг и укрылся одеялом. Все ушли. Но где-то через минуту пришли санитарка и медсестра и принялись меня привязывать. Такая их инициатива показалась мне сомнительной и спорной, и я спросил:
– А это обязательно?
– Да, – ответил кто-то.
– Тогда ладно.
И я не стал сопротивляться. Я даже, если так можно выразиться, немного обрадовался: прямо как в кино!
Привязав мои руки к койке, медсестра попросила меня повернуться набок. Я подчинился. Мне друг за другом сделали два укола; и наконец-то оставили в покое. Было около двух с половиной часов ночи.
Минут через пятнадцать я отвязался. Мне сильно хотелось в туалет, но я не хотел спалиться отвязанным, поэтому встал во весь рост на койке, открыл окно, которое находилось прямо возле меня, и справил нужду в него, после чего снова лёг и почти моментально заснул.
В общем, первые три дня я помню довольно смутно. Помню, что, вроде бы, ходил со всеми в столовую, помню уколы, помню таблетки, но в голове нет никаких чётких воспоминаний, лишь мерцания; я в основном спал и больше ничего не делал. Впрочем, как я позже заметил, это происходило почти со всеми вновь поступившими. Видимо, это как-то связано с уколами.
Ещё помню, как пара санитарок и одна медсестра утверждали, что, как только закончатся выходные, меня выпишут. Поэтому я с нетерпением дожидался девятого января. И когда оно наступило, во мне поселилось что-то вроде радости от скорой выписки. Вообще я был уверен, что меня отпустят уже на следующий после поступления день или хотя бы восьмого числа. Но система в психушке оказалась совсем иной, и она явно не собиралась поливать мне. Поэтому, когда девятого января доктора вызвали меня на комиссию, точнее, на разговор, во время которого мне задавали множество вопросов, причём моментами перекрёстно, – будто хотели сбить меня толку, – и пытались выяснить мотивы, по которым я пытался покончить с собой, на мой недоумённый вопрос: «выпишут ли меня сегодня?» главный, по фамилии Ким, ответил: «ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра тебя никто не выпишет», я был, мягко говоря, ошарашен. Явно накрывались работа, возможность поздравить отца с днём рождения и многие другие мои планы. Я понял, что попал. И это лишь чрезвычайно краткое описание мыслей, посетивших меня в тот момент.
Ну, раз уж попал, придётся смириться.
Хочется ещё отметить, что, когда со мной разговаривали доктора, я слегка (или отнюдь не слегка) беспокоился, и в связи с этим перебирал пальцы одной руки пальцами другой и наоборот; за этим пристально следил доктор, сидевший напротив, и я видел это, но не мог заставить себя перестать.
Итак, шёл четвёртый день моего пребывания в дурдоме. Делать здесь практически нечего, никаких развлечений, даже сигареты выдают строго по расписанию: в шесть тридцать утра, потом – после завтрака, далее – после обеда, после тихого часа, после ужина и после последнего приёма таблеток, а это примерно в двадцать тридцать – девять часов вечера. И строго по одной штуке в руки, будь у тебя их хоть целый блок, хоть бесконечное количество. Правда, иногда удавалось схитрить, попросив из своей пачки сигарету для кого-нибудь ещё. Но это прокатывало не со всеми санитарками (а всё курево находилось именно у них в кабинете, причём под замком); так то приходилось терпеть, томясь в ожидании раздачи сигарет.