Аквариум

– Не уверен.

– А ты подумай, – фермер поднялся. – Я траву дергать пошел. Вея!

Жена Эппиля широко улыбнулась Грибу и, легко перескочив скамейку, отправилась за мужем к грядкам.

– Понятно, что ничего не понятно, – сказал Гриб, оставшись один.

Несколько секунд он сидел неподвижно, глядя на черное варево в чашке, потом допил чай и закусил его травой. Как учил Вотун, он мысленно стал разбирать происшествие на составные части. Где: ферма Эппиля, загон около дома. Что: гибель овцы в результате необъяснимого случая. Свидетели: Эппиль, возможно, его жена. Иных свидетелей нет. Ночь. Фермы отстоят далеко друг от друга. Свидетельство: свечение, палец с неба, гибель овцы посредством действия гигантского пальца.

Гриб сдавил виски ладонями.

Господи, подумал он, какой ерундой я занимаюсь! Зачем? Для чего? Чтобы потом вызвать виновника в суд? Его скрючило от стыда, от собственной глупости, от того, что осмысленней, наверное, выглядела та узкая будка с узким окошком, что встретилась ему по пути. По крайней мере, она была результатом созидательного труда. Гриб ткнулся лбом в столешницу, сплющил нос. Изо рта его вырвался всхлип.

– Я ничего не могу, – прошептал он, закрыв глаза.

– Овца, – раздалось где-то за домом.

Одного этого хватило, чтобы Гриб, вздрогнув внутри, подобрался, выпрямился и вытер губы, уже пустившие слюну. Что-то он не вовремя…

– Ах, ты моя славная, – говорил невидимый Эппиль невидимой жене.

– Овца!

Счастливый человек!

Гриб подышал. Ладно. На чем мы остановились? Осмотр: мертвая овца лежит в выемке, образованной давлением предмета (пальца) на почву. Угол у загона отсутствует. Стенки рядом обвалились. Сама овца явно испытала определенное воздействие, послужившее, как кажется, причиной ее смерти. Ре…

Гриб обнаружил, что не помнит, как выглядела овца, и, поднявшись, снова пошел к загону. В этот раз он двинулся не через грядки, а в обход, чтобы не мозолить глаза Эппилю. Фермер с женой дергают траву, и это прекрасно. Пусть дергают. Травы много. Он не в претензии. Ну и, глядишь, второе слово будет: «Трава».

Стенки вдавлины, хоть и были пологи, все равно уже частично осыпались, подравнялись. Гриб присел на самом краю.

Итак. Ребра овцы прорвали мышцы и кожу на голых белых боках, видимо, попросту лопнув от давления. Кости и сколы – желтоватые, мозговое вещество внутри – темное. В разрывы, случившиеся от лопнувших костей, шкуры, вытекли кровь и внутренности. Остатки крови на теле – бурые, на земле цвет определить невозможно. Внутренности сизые и зеленые, уже высохшие, сереющие по мере отмирания тканей.

Кстати… Гриб привстал, охватывая выемку взглядом. Папиллярных линий не отпечаталось. То есть, если и был палец, то не вполне человеческий. Или же высшее существо предпочло расправиться с овцой в перчатке. Ага, чтоб никто не догадался, чьего пальца дело. Дальше… Он снова склонился к овце, опираясь на колено. Передняя левая нога однозначно сломана, задняя левая выглядит целой. Передняя правая полностью ушла в почву. Шерсть, наросшая на спине, легла блином.

Гриб чуть сместился, чтобы разглядеть утопленную у правой конечности голову. Видимых повреждений он не обнаружил, но рот овцы, понятно, был набит землей. Мертвые глаза равнодушно взирали на исследователя-добровольца.

Гриб вдруг задумался, а почему овца – это овца? Толстое существо на тонких ножках с густо покрывающей спину шерстью, вырастающей на метр-полтора в высоту, нисколько не походило на тех овец, что он помнил. То есть, сходство имелось, но очень отдаленное. Карикатурное. Как с детского рисунка.

А щекастая треугольная морда с дырками ноздрей и круглыми, далеко расположенными друг от друга глазами и вовсе не казалась овечьей. Нет, настоящая овца другая… у настоящей овцы…

Гриб попытался вспомнить и не смог.

В голове помелькали обрывки, как брызги, как конфетти, как выхваченные слабым светом из темноты разрозненные детали, то странный глаз, с горизонтальным протяженным зрачком, то узкий белый лоб, то смутный, вытянутый профиль в опушке шерстяных колечек. Затем все прекратилось.

А мгновением позже случился сеанс.

Гриб до сих пор затруднялся для себя определить, включение это или выключение. Старается кто-то передать ему полезную информацию или ставит по плану на профилактику, проверяет узлы, соединения, смыслы. Просто стало темно.

Крохотным кусочком сознания ему удалось зафиксировать свое состояние. Кто он, где он. Руки. Ноги. Пошевелиться Гриб не мог. Зато чувствовал стесненность, скованность, какую-то мешающие, заползшие глубоко в горло пальцы. Чужие пальцы. Огрызки мыслей, что так или иначе возникали в нем, были полны боли и удивления. Как… ай… что… не…

В Грибе щелкнуло. Завибрировала макушка, и от нее в череп потекло электричество. В ушах появился шум. Волосы на голове зашуршали. Мозг словно хрустнул, но не сломался. Гриб услышал внутри себя осторожное, деликатное гудение, которое, как при настройке прибора, становилось то громче, то тише, тело стало казаться цельнометаллическим, зубы заерзали в деснах, а от копчика пошло тепло. Оно поползло вдоль позвоночника, пока в какой-то момент не стало невыносимым.

Тут бы и закричать, но как? Откуда-то возникло понимание, что таким образом и происходит нагрев заключенного в цепь проводника.

Потом Гриб лишился сознания.

Голоса на «связи» все всегда слышали именно тогда, в самом конце сеанса.

Вотун говорил, что в этом нет ничего удивительного. Напряжение выкручивали в ноль, и остаточные токи формировали в голове звуковые артефакты. Кому-то чудились слова, кому-то – отдельные звуки, восклицания, кто-то, как Зепотр однажды, улавливал, что ему делать и как поступить.

Только Гриб снова остался глух. Темнота отодвинулась, расслоилась в туман, попрощалась щелчками и свистом, но не голосом. Тварь. Под веками сверкнуло зеленью толстое, словно заиндевевшее стекло. Хлоп! – и Гриб очнулся с мертвой овцой в обнимку. Выход из сеанса у него всегда происходил резко, одномоментно. Тот же Канчак, например, мог еще минут пять или десять стоять, как в ступоре, перекатывая ощущения в голове. Гриб – нет.

Он выдохнул спертый, скопившийся в легких воздух, оттолкнулся от овцы, встал и отряхнул о штаны ладони, которые были в земле и в слизи, словно он во время сеанса копался у бедного животного во внутренностях.

– Кончилось? – спросил кто-то сзади.

– Да, – хрипло сказал Гриб.

Он как-то постарался понять природу «связи», но скоро пришел к выводу, что его разуму это недоступно. Также недоступна пониманию была Зыбь. Сколько не смотришь в нее, сколько не провоцируешь, все впустую.

– Закуси сразу.

Эппиль подал ему пучок травы. Гриб механически сунул его в рот. Травяной сок защипал язык. В голове прояснилось. Гриб еще раз отряхнул руки. Редко когда «связь» срабатывала так, что человека водило по местности слепой куклой. С ним, получается, такое только что произошло.

– К овце я сам? – спросил он.

– Вроде бы, – сказал Эппиль. – Я пришел, ты уж вокруг нее ползаешь. Но ты не долго ползал, притих.

– Я что-нибудь…

– Нет, сопел только.

– Это «связь».

– Да я понял, когда ты не отозвался.

– Я…

Гриб умолк – ему показалось, что под космами спадающей шерсти землю бороздят несколько пересекающихся линий.

Странно.

– Эппиль, – он наклонился и с трудом завернул длинные космы, открывая рисунок свету, – ты утром такое видел?

Фермер крякнул. Лицо его словно бы спряталось среди морщин, а рыжеватые волосы слезли на лоб.

– Нет, это, похоже, ты постарался. Я все хорошо осмотрел. Не было.

– Не было, – повторил за Эппилем Гриб.

Рисунок представлял собой две прямые, тщащиеся быть параллельными, достаточно глубоко прорытые в земле, каждая длиной сантиметров тридцать, но одна чуть короче другой. Гриб не знал, важно ли то, что одна короче, но на всякий случай отметил в памяти. Поперек этих прямых были нанесены шесть палочек-отрезков в семь-восемь сантиметров длиной. Их, видимо, Гриб в сеансе прочертил ребром ладони.