Аквариум

– Юстиг. Юс!

Многоженец не отреагировал. Ага, понял Гриб, подключился. Палец, задница, а на «связь» вышел. Вот тебе и проявления атмосферы. Кто там с какого конца кричит? А, Юстиг? Ну, пусть слушает.

Пофыркивая, Гриб дошагал до кучек камней, которые, бывало, доставали из земли вместо неженок, и вышел на тропу, сворачивающую к фермерским хозяйствам. Жалейка отвалилась за спину, а по левую руку легла излучина реки. Вода была темная, с глянцем, текла медленно.

Солнце приподнялось. Сделалось теплее. От земли вверх поплыл туман.

Гриб расстегнул верхние пуговицы. Какое-то время, идя к берегу, а затем и берегом, он думал о женах Юстига. Будет ли Мека против, если он еще одну такую приведет? В женщинах Гриб понимал мало, а уж в полученных из Зыби и подавно. Вроде и человек, и все при ней человеческое, а как оно дальше будет, не понятно.

С неделю молчат, потом говорить начинают, потом черты характера проявляются, а там и до самостоятельности – день-два. Человек, кукла – гадай.

То здесь, то там Грибу попадались незаконченные, сломанные постройки, шалашики из сухих сучьев, стенки из глины, холмики насыпанной земли и ямы, из которых добывали строительный материал.

Все это делалось стараниями тех, кто пытался выжить в одиночку, не в деревне и не в подготовленном для них жилье. То ли бунтарями, как Пайс, то ли параноиками, как Якоб. Гриб, например, в свой дом у холмов заселился не из протеста и не из соображений психической безопасности. Просто не любил многолюдье, неуютно, тесно себя чувствовал.

Он прошел мимо сложенной из глиняного кирпича узкой будки с человеческий рост и с окошком, в которое разве что можно было высунуть лишь руку. Умудрился же кто-то столько времени убить!

Река повернула, и Гриб повернул за ней. Вдалеке, в дымке проступил забор. Казалось, строй едва различимых рыжеватых воинов сомкнулся в ожидании атаки. От Жалейки за спиной остались лишь зыбкие миражи крыш.

Мысли Гриба тоже сделали изгиб. Он стал думать о Меке и Канчаке. Не уведет ли тот Меку? Зачем он ее оставил? Куда идет? Не от того же, что старик заявил, будто это дело для него, Гриба?

Опять же – попользуется Канчак Мекой, вроде никакого убытка, а обидно. Тем более, что себе спутницу напросить – пять минут понадобится, не больше. Зашел в Зыбь, взял за руку, вывел – и все, твоя.

Гриб едва не повернул обратно.

Потом поразмыслил спокойней. Надо это Канчаку – с ним ссориться? И не имел он, скорее всего, никакого желания остаться с Мекой наедине. Тем более, что Мека сама была на «связи». Какой от нее, от такой, обездвиженной, толк? Плюнул Гриб, пошел дальше. Загнал беспокойство поглубже.

Не о том, сказал он себе, не о том, Гриб, думаешь. Куда ты – как большинство? Сжились, слюбились, и ты туда же? Скоро точно, как Юстиг, гаремом обзаведешься. А у тебя ведь что? У тебя – палец. С неба. Неужто не интересно?

Гриб кивнул, соглашаясь. Интересно. Смысл бы уловить только.

Забор подрос, оформился в тесно сбитые пластины, не деревянные, не железные, не-пойми-какие. Навершия округлые, серебристые шляпки гвоздей, вбитые на уровне груди, блестели, как награды. У кого две, у кого три.

Видимо, за стойкость.

Дальше, сложенные из глины, из кирпича-сыпца, насыпанные валами, потянулись загоны. Большие и маленькие. Справа и слева. Над ними покачивались заросшие шерстью спины готовящихся к стрижке овец. Серые, белые, зеленоватые. Не спины, а будто пена поверх бассейна.

Разбросанные между загонами дома тоже казались пойманными, помещенными на равнину диковинными животными. Окна – глаза, крыльцо с навесом – морда с носом, пристройки – лапы, крыша – лоб.

– Гриб!

От ближайшего дома в длинной, навыпуск, рубахе, в шерстяной длиннополой безрукавке, в косматых шортах спешил к нему Санси. Гриб оглянулся по сторонам – укрыться было негде. Хоть к овцам ныряй.

– Привет, Санси!

– Ага. Сейчас.

Санси доковылял до Гриба и упер ладони в колени, чтобы отдышаться. Он был небрит, бородат, в нечесаных темных волосах застряли клочья овечьей шерсти. Но лицо было благостным, светлым. Безрукавка и рубаха темнели жирным соком неженок и тетерок, но Санси, похоже, было наплевать на свой вид.

– Санси, – сказал Гриб, – у тебя же две жены.

– Ага, – подтвердил фермер.

– Чего ж они не следят за тобой?

– А дуры.

– Так научи их, – сказал Гриб.

– Они ж Зыбь, чего их учить? – удивился Санси, распрямляясь. – Ты в свои холмы для чего ходишь? Зыбь учить?

Гриб вздохнул.

– Нет.

– Во-от. Но я не поэтому, Гриб. Не нужный это разговор. Вредный. Ты куда идешь?

– К Эппилю.

Санси улыбнулся.

– А мы собираемся завтра. Придешь?

– В смысле?

– Бдение ночное. Отец Зепотр очень на тебя надеется.

– Я ж уснул в прошлый раз.

– Это тогда, – Санси положил ладонь на плечо Гриба. – Сейчас другое. Новая молитва, ясные слова.

– Не ответит, – сказал Гриб.

Ласковые, добрые глаза фермера полыхнули яростью. Лицо его раздуло гримасой.

– Ты за языком следи, Гриб! – прошипел он. – Сам не веришь – молчи. Не привноси. Тебе ж лучше будет.

Санси тряхнул рукав Грибовой куртки, словно намереваясь его оторвать.

– Молчу.

– Да.

Мгновение Санси смотрел под ноги, потом вздрогнул, сморщился на долю секунды и опять стал добродушным, доброжелательным фермером-заводчиком овец.

– Завтра, в ночь, мы хором читаем новые молитвы. Время завтра особое, отец Зепотр уверен, что должен быть ответ.

– Какой?

– Голос, – сказал Санси, разглаживая Грибу захватанный рукав. – Чем больше людей хором читают молитву, тем явственней проявление Его. Ты не знал?

– Нет, – сказал Гриб. – Что-то было?

Санси улыбнулся.

– Приходи, увидишь.

– В монастырь?

– Ага, там читаем.

– Я подумаю, – сказал Гриб. – Мне сначала к Эппилю сходить надо.

– А что у него? – спросил Санси. – Я что-то не слышал ничего. Помяни меня, он уж весть от Бога получит в последнюю очередь.

– Палец у него.

– Чего?

– Палец. С неба. Овцу раздавил.

Санси наклонил голову. Космы закрыли ему один глаз.

– Ты, Гриб, с ума сошел?

Гриб пожал плечами.

– Мне Канчак рассказал. Он, как ты знаешь, всех с утра обходит. Или мимо тебя прошел?

– Так спал я с ночи-то. С бдения. Может он и стучал, да я женам наказал, чтоб не будили. Я с ними строго…

– Значит, не видел ничего?

– Не может у него быть палец, – уверенно сказал Санси. – Не верит он. В Зыби насиделся, она ему весь мозг и выела. Теперь мерещится всякое. У него и овцы, скажу тебе, с неделю назад летали.

– Овцы?

– Ага, – кивнул Санси, – поднимались над загонами и делали круги. Видимо, на пердячем газе. Только мои овцы почему-то к такому не способны. Как думаешь, почему? С виду такие же, как у Эппиля.

– Вот я и хочу разобраться, – сказал Гриб.

– Это, конечно, пожалуйста, – сказал Санси. – Но я бы Эппилю и на шкурку от неженки не доверял. В Зыби он сидит часто.

Гриб посмотрел на мутное солнце.

– Ладно, пойду я.

– Иди. И я пойду.

Они разошлись. Санси двинулся к загону, приговаривая: «Кто тут? Кто тут у нас в загончике? Кто пыхтит, кто таращится? А ну-ка бочком, бочком, Санси вас погладит, потреплет, как вы любите». Гриб же направился к низкому серому домику с нахлобученной набекрень крышей напрямик, через грядки, заросшие темно-зеленой травой, огибая редуты в большинстве своем пустых загонов.

Фермерами уже давно числились всего четыре человека. Санси, Ким, Хорот и Эппиль. Домов имелся десяток. А загонов было, наверное, штук тридцать. Для кого и для чего их было настроено, поставлено столько, спросить было некого. Можно в Зыбь покричать, можно на «связь» понадеяться. Только с ответом, уж извините.

Гриб, проходя, похлопал ладонью по земляной стенке одного из загонов. Тоже что ли фермерством заняться? Глядишь, тоже овцы залетают.

На пердячем газе.

В доме Эппиля пахло кисло, всюду лежала шерсть, на полу – сухая, светлая, в больших корытах – мокрая, зеленоватая, длинные золотящиеся лоскуты висели на веревках. Ни самого Эппиля, ни жены его внутри не было. На столе Гриб нашел чашку с остывшим чаем и без зазрения совести отпил, наконец убивая во рту мерзкий вяжущий привкус сырой неженки. А нечего оставлять без присмотра!