Мост

Пролог

Он потирает виски и морщится, как от назойливой, не проходящей боли. Движения его неспешны, полные лености, и он не выглядит болезненным, нет, скорее раздраженным или усталым, или игривым. Не страшно, хотя должно бы – она привязана к стулу, руку стянуты за спиной, и никак не выходит вспомнить ни где она, ни как оказалась здесь, темноте маленькой комнаты с единственной блеклой лампой в углу стола. Свет направлен вверх, приглушен, и лицо его вполне различимо, без малейшей попытки скрыться за маской, как должен бы похититель – тонкие губы, морщины между бровей, молодые глаза и первая седина, всё сразу, и его не назвать запоминающимся, но и не назвать обычным – не назвать обычным никого, перед кем ты окажешься связанным.

Он сидит на краю стола, небрежно, чуть склоняясь к ней – и мутными обрывками она пытается, и никак не может уловить – где же они повстречались. Точно уже встречались, где-то, лицо его, образ цепляет сознание, никак не обретая четких воспоминаний. Знакомы его жесты, знакома его речь, он говорит – и речь его льется, обволакивая, как знакомая, вязкая, не надоедающая сказка.

– Цыганка. Она хотела денег, конечно, чего еще хотят цыгане. Смешно, на что люди готовы менять свои дары. Подбежала ко мне, когда я выходил из машины. Уже за полночь, я задержался на работы, ты же знаешь, как это бывает, верно? Отчёты, индексы, цифры и цифры. Я жил тогда на самой окраине, в крошечной съемной квартирке, зато машина у меня была дорогущая. Кожаный салон, дизайнерские диски, всё вот это, понятно, с чего она решила, что у меня есть деньги. Все мы когда-то любили такое, верно? Любишь машины?

Она не может ответить – рот её заклеен, тело странно расслабленно, и её увлекает история, заставляя забыть о связанных руках, ломоте в теле и чувстве самосохранения – как если бы его история действительно могла что-то объяснить; как если бы это имело смысл, на самом деле.

– Деньги, а? Она хотела испугать меня, и рассказала о своём даре. Она сказала, что проклянет меня, если я не дам ей ещё. Что коснется меня – и я умру. Может, сразу, упаду и никто не сможет понять причины, а, может, заболею простудой, ерунда, грипп, пневмония – и умру через месяц. Может, заболею чем-то еще, спустя несколько лет. Может, машина собьет прямо на переходе, отказавшие тормоза, гололед, пьяный водитель. Она не знает, что точно может произойти. Не знает, когда, но знает точно – у неё есть этот дар, и что-нибудь непременно случится.

Зачем он рассказывает это? Она не может понять, хмурится, и глаза начинают слезиться – то ли от приглушенного света, то ли от того, что рассеивает её память, то ли от медленного осознания.

– Не помню, с чего я решил ударить её. На работе выдался на редкость тяжелый день. Само как-то пришло в голову, в руке как раз был ноутбук. Нехорошо, но она меня так разозлила.

Он приподнимает брови, словно извиняясь за шалость – но лицо его не становится умилительнее, не становятся мягче глаза. Глаза его светлые, смотрящие с легкой рассеянностью, на неё и мимо, словно он может сосредоточиться или не хочет или полон чем-то, что путает его мысли. Он снова морщится, потирает висок, наклоняется к ней, легко соскальзывая с края стола – и говорит, как рассказывал бы забавный секрет – скорее пикантный, чем страшный.

– Я забрал её дар и оставил её там, между гаражей. С тех пор я могу убивать руками.

От него нет тепла – ни от близости его тела, ни от дыхания; нет холода, не противоположностью тепла, отсутствием температуры – от него нет ничего. Нет запаха, и мурашки запоздало бегут по телу. Он смотрит на свою руку – длинные пальцы, вены, суставы, самую обычную руку, будто пытаясь разглядеть то, что делает её такой особенной, пытаясь – и не преуспевая.

– Звучит невероятно. Как волшебство, глупо, верно? Такой дар – и для меня.

Он проводит тыльной стороной ладони по её щеке – медленно, нежно, как мог бы любовник или отец или очень особенный заводчик редких тварей, и касание его сухое и чистое.

– Я управляю им лучше, чем раньше. Должно получаться легко и быстро. Должно, но не всегда получается, – добавляет он с виноватой улыбкой. – Я буду очень стараться.

Он расстегивает верхние пуговицы её рубашки и прижимает ладонь чуть ниже ключиц – то, что могло бы пугать непристойностью, намёком; могло – но пугает другим, как если бы его слова могли быть правдой. Как если бы проклята была его кожа, и говорит он вкрадчиво, тихо и мягко – так, что она перестает различать слова, и думает только – это тоже касание? Должна ли она умереть?

– Если ты выживешь – я найду тебя. Всегда буду рядом. Буду следить за тобой, за каждый твоим шагом. Как маньяк, только не потому, что люблю тебя, – он снова улыбается, вымученно, тонко, и его улыбка крива всё от той же навязчивой боли. – Я знаю, это не очень хорошо, но это необходимо. Чтобы увидеть, что дар работает. Убедиться, что это реально. Понимаешь?

Если она должна что-то ощутить – это не работает, потому что она не чувствует ничего; только его ладонь. Касание – ничего страшного, ничего похожего на то, что можно увидеть в жутких передачах про маньяков или сводках криминальных новостей. Она пытается улыбнуться – заклеенным ртом, но улыбка не получается, немея губами, и запястья связаны слишком сильно для того, чтобы понять, двигается ли левая рука. Короткий импульс, сердечный приступ – как жаль, она была так молода, никого не щадит, ах, будут говорить друзья и коллеги, ей давно пора было заглянуть к врачу, поберечь себя, но мы всё забываем, всё не успеваем, как жаль, как жаль.

Стрессы, плохая экология, с любым может случиться.

Его улыбка меняется – притворная, начисто смывая виноватость и мягкость; как заполняет рот хищника вкус крови, больше ликования власти, больше чувства могущества, больше истеричной радости смерти; он видит – дар есть. Он не сошёл с ума. Её тело оседает на стуле – мягко, и ему не приходится даже подхватывать её, не давая упасть. Девушка перестаёт дышать, лицо его сводит судорогой – короткой, как от прострелившей зубной боли – сводит и отпускает.

Глава 1. Где Артём узнаёт о дарах

1.

Артём выходит из здания офиса и глубоко вздыхает, задерживаясь на ступенях.

Небо уже не непроглядно темное по вечерам, и последний мягкий снег медленно оседает в весеннем воздухе. Воздух пахнет сыростью, грязью и набухающими почками – приближающимся теплом, которое должно сделать всё лучше. Усталость после работы наваливается только на улице, медленно проходящим осознанием – как каждый вечер уже много вечеров.

Артем вздыхает, трёт слезящиеся глаза и достает наушники.

До метро ему идти прилично, как раз достаточно, чтобы прийти в себя, и Артем привычно направляется вдоль набережной, переключая песни с лиричных на те, что пободрее. Печали у него есть свои, и он заставляет себя на время забыть про работу, вспомнить о пятнице и думает о том, что бы найти на ужин. С тех пор, как его бросила Юля, ему можно единолично решать такие вопросы.

С одной стороны, пятница, Артём заслужил сочный бургер с кружкой пива в пабе у дома, с другой стороны он подсчитывает оставшиеся свободные деньги, сводя нехитрый баланс расходов и доходов, и решает подождать еще неделю до зарплаты. На мост он поднимается под уже вполне ритмичную мелодию и привычно отсчитывает ступеньки и каменные плиты.

Дорога от работы до дома и обратно доведена до автоматизма, настолько, что иногда кажется – по ней можно пройти даже с закрытыми глазами, мертвым или напившись до несознания. Людей уже почти нет, и солнце медленно катится к горизонту, окрашивая небо блекло-розоватым светом и подсвечивая снежинки. Когда Артем окажется на своей станции, успеет стемнеть, а снег превратится в грязно-бурую чавкающую грязь. Не сейчас, и Артём не спешит, несмотря на промозглый ветер.