Страница 4 из 6
После месяца грязи и дождей, замызганный, обросший,с обветрившимся лицом и потрескавшимися руками, я вернулся в город и приступил к занятиям. Мне не было шестнадцати, в нашей группе все звали меня «Сынок», правда, спрашивали, как со взрослого, поэтому поначалу мне приходилось тяжелее остальных. Штудия по четыре часа в день укрепляла мой рисунок, я понимал, что это тот стержень, на котором держится всё академическое образование, которое, в свою очередь, является основой любого серьёзного художника. В душе я понимал это, но тяготел к декоративизму и, в частности, болел грузинской скульптурой, яркими представителями которой были Мераб Бердзенишвили, Элгуджа Амашукели… Меня волновали вечные темы с вечными персонажами, а с меня, как и с других служителей искусства того времени, требовали советский реализм, который на многие годы похоронил мои официальные устремления в исткусстве. В училище а, потом, в институте нас ругали за формализм, излишний декоративизм и требовали понятных народу тем и изображений, а мы как могли сопротивлялись этому. На третий год обучения почти вся группа ударилась в маньеризм. Посыл дала тихая, неопределённых лет, удмуртка Фаина, похожая на подружку лесного троля. Никто не знал о ней ничего, кроме того, что работала она уборщицей, тут же, в училище и приходила на уроки скульптуры в своём рабочем халатике. Изъяснялась она всё больше жестами и, возможно, не знала русского языка. Я её немножко побаивался, потому что в ней чувствовалась скрытая угроза и неуёмная энергия, она была талантлива, но склонна к экстравагантным эффектам. Мы лепили с натуры торс натурщика и Фая начала выкладывать поверхность торса фактурой в виде червячков. Это было красиво, как объёмный ковёр и я, поддавшись искушению, тоже выложил свою скульптуру пупырышками. Когда, после долгого отсутствия, в класс вернулся педагог, его ждало двенадцать вариантов разочарований. Наши поиски и потуги на оригинальность обычно заканчивались плачевно, не обладая мастерством, мы пытались заменить этот навык формотворчеством, от которого по прошествии времени, те, кто был способен учиться, избавлялись и стыдливо убирали свои работы подальше от глаз. Так от рисунка к рисунку, от скульптуры к скульптуре происходила шлифовка мастерства. Училище славилось качеством выпускников, которые составляли едва ли не половину абитуриентов, ежегодно сдававших экзамены в высшие художественные вузы Москвы и Ленинграда. Главными условиями влияющими на мастерство выпускников были школа, постоянная штудия и работа с натурой. Среди натурщиков, которых судьба забросила на это поприще, не было заурядных личностей – все они были штучными и могли, в той или иной степени, быть клиентами психиатрической больницы. Одни тихие, обычно позирующие для портрета, могли часами рассказывать о луне, причём об обратной её стороне; другие, брутальные ребята, походили на спортсменов общества «Динамо», но их выдавал нездоровый блеск в глазах. Что поделать–осознание своей неповторимости иногда забирает разум…
Прохор всегда ходил босиком, в трусах и пальто на голое тело и неважно – лето было или зима. Этакий прообраз бомжа с красным, как после парилки телом и опухшим от пьянства лицом – он, пожалуй, был самым нормальным из цеха натурщиков и изъяснялся, на удивление, высоким стилем опустившегося интеллигента. Мы любили поговорить с ним во время урока, где он обычно представал нам в образе сатира и после глотка своего пойла, заметно оживившись, сыпал философскими терминами и крамольными цитатами из древних мужей. Его терпели в училище и в городе, тем более, что сто первого километра в Пензе не было, а на Колыму он ещё не наговорил. В те времена расцвета и торжества социализма к сумасшедшим, дуракам и пьяницам отношение было как к неизбежному бытовому злу – и надо бы бороться, но как бороться со всей страной? Всё же Прохор не уберёгся от своего языка. Было это седьмого ноября, когда колона нашего училища проходила по улице Урицкого мимо дома, где проживал наш опустившийся философ. Тот вышел на крыльцо совершенно пьяный, в кепке, с красным бантом и пальто на голое красное тело. Нещадно картавя и коверкая слова, он кричал в толпу призывы о том, что землю надо отдать крестьянам, фабрики рабочим, а кисти и краски – художникам. Он бесновался до тех пор, пока откуда не возьмись, появились люди в сером, которые скрутили и быстро затолкали самозванца в подъехавший воронок. Через неделю Прохор появился в училище тихий, совершенно трезвый и просветлённый…
В начале семидесятых в училище бесплатно обучались представители всех народностей союза. В нашей группе учились: кореянка, этнический немец из Казахстана, удмуртка, эрзя – мордовский парень, сибирячка, кавказец – все с разных регионов страны. Были западники, из Риги. Они считали себя элитой, может потому, что учились у известного театрального художника, а может просто считали себя Европой. Одевались они лучше нас, наверно и питались сытнее… Во всяком случае мне приходилось туго – на лучшее, что я мог расчитывать был абонемент в кафе «Парус» за тридцать семь копеек. Когда не было и этого – был хлеб и горчица на столах. Никогда не забуду солёные грузди хозяина квартиры, где я снимал угол вместе с парнишкой из Сердобска. Грузди были в бочке, в сарае, куда мы лазили для того, что бы пополнить наш скудный рацион. Они прекрасно сочетались с чёрным хлебом. Когда я вспоминаю о тех временах, мои мысли невольно и приводят меня к еде: и самая яркая из них – о солёный груздях хозяина квартиры. Мои товарищи, те, с которыми я дружу до сих пор, жили по соседству со мной и у них всегда хватало средств на плавленный сырок «Дружба» и портвейн «Кавказ», который так хорошо пился под Володю Высоцкого и «мои» грузди… Один из них теперь пьёт виски, другой тяготеет к водочке, но оба они променяли бы все свои награды и звания на глоток дёшевого портвейна и кусочек той жизни, где осталась их молодость и ощущения здорового тела.
К концу третьего курса я научился курить, и это был, пожалуй, самый ненужный навык, приобретённый мною в жизни, но осознание, того,что сигарета в руке должна была придавать весомости моей внешности, примиряла меня с этой вредной привычкой. Я повзрослел и окреп, из худощавого подростка я превратился в симпатичного юношу, к которому уже присматривались некоторые особы противоположного пола – так присматривают себе платье на вырост, представляя себе, как я буду выглядеть на них лет этак через пяток. Мне льстило такое внимание, но я не знал как этим пользоваться, в результате набил себе много любовных шишек. В конце – концов, я научился находить утешение в искусстве и, хотя зов плоти был очень сильным, мне удавалось обуздать его изнуряющими бдениями с натурщицами, в коих учился видеть не только объект вожделения, но и образец природы для воплощения в рисунке и глине. Думая, что обуздал плоть, я ждал просветления, как ждёт его буддийский монах, пройдя путём Самадхи. Мне казалось, что цепь перерождений вознесёт меня на сияющую вершину совершенства и познания, я был готов к испытаниям и самопожертвованию, но не учёл, одного обстоятельства, которое чуть не закрыло мне путь к вершине. Дело в том, что, пока я бредил идеями буддизма, одна из натурщиц, явно не разделявшая моих воззрений, положила свой похотливый глаз на меня, и, однажды, сам того не ожидая, я чуть было не оказался в её постели. Спасла меня сущая безделица – я успугался её нижнего белья и бежал из рассадника похоти, стремясь забыть происшедшее, как кошмарный сон. Я думал, что такое больше никогда не повторится, но ошибся, она открыла на меня охоту и вскоре по училищу поползли слухи. Как тараканы, они разбежались по коридорам и аудиториям и только ленивый не комментировал моё, якобы, падение.
В конце-концов резолюцию наложило комсомольское собрание, случившееся негласно, в усеченном составе, где мне поставили на вид мою, недоказанную связь с натурщицей и потребовали прекратить безобразие. Мне не удалось опровергнуть общественное мнение, не удалось, сколько ни старался, доказать обратное. Но с тех пор отношение ко мне радикально изменилось, меня перестали называть «сынком», наши девки, которые раньше запросто садились ко мне на колени, теперь держали дистанцию, а те, которые раньше были недосягаемые, наоборот, приблизились и начали говорить со мной на равных, и я понял – хочешь поменять ситуацию, закати скандал. В те годы скандалов не было. Жили мы в спокойной стране, где ничего не происходило, кроме регулярных съездов партии…