Страница 5 из 11
— Мама?!
— Она жива? — с беспокойством спросил кто-то из собравшихся вокруг.
— Мама...
— Отойди, пожалуйста, мальчик. — Чья-то сильная мускулистая рука отодвинула меня, заставив подняться.
Над мамой склонился мужчина в деловом костюме. Не боясь запачкаться кровью, он стал прощупывать пульс.
То, что сейчас происходило, до сих пор не казалось реальным. Встретившись с перепуганным взглядом Оважкина, я отвел глаза. Меня трясло. Странно, но тогда в голове даже мысли такой не возникло: «А что, если маму убили? И её больше не будет рядом никогда».
Не помню, сколько все это продолжалось, пока не приехала скорая помощь. Толпа зевак, которая успела немного подрасти в своем количестве, расступилась. Кто-то успел сделать фото на телефон.
— Полицию кто-нибудь вызвал? — поинтересовался один из врачей.
— Да, они должны приехать, — ответил тот же мужчина, что проверял пульс у мамы.
Врачи быстро положили маму на носилки, потом в машину, туда же посадили и меня. Дверь захлопнулась. Взвыла сирена. Сквозь стекло было видно, как Оважкин стоит в толпе зевак с роликами в руках и, оцепенев, смотрит на меня. Я почему-то виновато улыбнулся ему. Он тут же метнулся к закрытым дверям скорой, выкрикивая в след уходящей машине: «Все будет хорошо!»
Когда прибыли на место, всё вокруг завертелось: маму отправили в операционную, меня нарядили в медицинский халат и оставили сидеть в холле, дав в руки стакан воды. Пить мне не хотелось. Сознание не возвращалось и оставалось в тумане. Вернулось оно после того, как я услышал звон разбитого стекла. Это был мой стакан. Мне сразу захотелось убрать осколки, но прибежала санитарка и быстро, профессиональным движением рук, всё убрала. Я огляделся.
Это место было наполнено людьми, стоящими в очереди в регистратуру, сидящими, лежащими, больными, здоровыми... «Какой сейчас час? — подумал я. — Почему их так тут много?» И тут я вспомнил свою причину пребывания здесь! Я побежал в тот коридор, в который увезли маму, но охранник не пустил. Пришлось вернуться на стул.
Люди вокруг шумели и маячили, их голоса сливались в один большой звуковой поток, в котором невозможно было ничего разобрать. Томительные часы ожидания ползли, словно улитка. Становилось страшно от неизвестности, а еще мучило то чувство, когда ничего не можешь делать, и нужно только ждать... Охранник пилил меня своим пристальным строгим взглядом, и я боялся подняться со стула. Казалось, еще немного — и я точно приросту к месту, пущу корни и стану большим фикусом, которому выделят отдельный красивый горшок и будут бережно поливать. Поглядывание на огромные белые часы, висящие на облупленной стене, не спасало ситуацию. Стрелки ползли медленно, почти стояли. Складывалось ощущение, что время застыло и никак не хотело идти. Затекла задняя часть — та, на которой всё человечество сидит. Я попытался устроиться удобнее, повернулся боком к окну, сложив ногу на ногу, положил локоть на спинку стула и подпер голову.
Мысль о том, что из этого длинного коридора никто не выйдет и не скажет ничего про маму, что мне придется сидеть на этом стуле еще и ночью, а может быть, и следующий день, и вообще — целую вечность, очень пугала. Сознание медленно погружалось в раздумья... Может, они никогда и не вспомнят, что я здесь сижу? Хотелось, чтобы мама сама вышла в холл, подошла ко мне и сказала, что все хорошо, и чтобы мы ушли. Эти люди, стоящие в очереди, такие чужие! Никто не подойдет, не обнимет, не скажет, что все хорошо, не заберет к себе, пока мама болеет. Вот она очнется, сообщит врачам, что сын нужен ей, и меня позовут. Ее вылечат, и мы поедем домой. Только нужно дождаться... Голова ударилась о подоконник, я очнулся.
Ко мне подошла низкорослая немолодая медсестра, у которой была короткая стрижка на кудрявых рыжих волосах. За окном начинало темнеть.
— Мальчик, а что ты здесь делаешь? — спросила она спокойным и теплым, словно мамин морс, голосом. — Ты уже довольно долго здесь сидишь.
— Жду, — ответил я, вздохнув. Было ужасно грустно от сложившейся ситуации, а еще страшно, что вокруг столько незнакомых людей.
— Может, тебе домой пойти?
Я помотал головой, хотелось заплакать. Но я не позволил себе этого, я же мужчина, а мужчины не плачут. Кто-то точно мне это говорил. Только кто? Да и вообще, никто про меня не забудет, мама скажет, что я ее сын, позовет к себе.
— Кого ты ждешь? — мягко спросила медсестра, присаживаясь на соседний стул.
— Маму, Фолию Рейли, — тихо сказал я, не поднимая глаз и разглядывая свои ногти.
Она догадалась, что сижу я здесь очень долго, почти целый день:
— Хочешь, я принесу тебе что-нибудь поесть?
Я повернулся к ней, пытаясь сделать так, чтобы выражение лица было недружелюбное: мама говорила, что нельзя принимать угощение от чужих людей, потому что никому в этом мире нельзя доверять, если ты этого человека совсем не знаешь. Вдруг он тебя отравить хочет?
Но выражение не вызвало у медсестры должного эффекта, да и враждебность в моём взгляде смешалась с невербальной просьбой, ибо голод я все же чувствовал, а в животе предательски урчало. Есть хотелось сильно, но не мог же я так просто сдаться и согласиться?
— У меня в шкафчике есть два бутерброда с колбасой и сыром, — сказала медсестра, вставая.
Может, зря изображаю недоверие? Она же работает в больнице, а значит, не собирается делать ничего плохого. Странно, но эта женщина излучала доброту, словно была кусочком солнечного лучика, «кудрявым рыжиком», спустившимся ко мне в этот ужасный день. Стоит ли отказываться от такой помощи?
— Если вы правда хотите поделиться... — начал я, смотря на нее снизу вверх, невольно сглотнув, представляя, какая вкусная, должно быть, колбаса в бутерброде.
— Жди здесь, сейчас я приду, — сказала она, затем, улыбнувшись растворилась в длинном коридоре. А я остался ждать, голод напоминал о себе всё сильнее. И тут я вспомнил свою овсянку и недопитый холодный чай... Моё внимание привлекла своим жужжанием лампа, располагавшаяся над головой. И это нагнетало ощущение чего-то жуткого. Обычно такие лампы часто бывают в ужастиках. И это предвестник чего-то совсем не хорошего. А ведь ты — десятилетний ребенок, и тебе очень страшно.
Прошло полчаса, я уж подумал, что медсестра обо мне забыла. Ну, это и не удивительно. У нее же пациенты, им нужна помощь. Холл потихоньку пустел вслед за сгущающимися сумерками, но охранник не желал покидать свою позицию, намереваясь, когда закончатся часы посещения больных, выставить меня. А я ведь даже не знал, в какой части города нахожусь.
Мы редко покидали наш микрорайон, только если выбирались с мамиными друзьями на городские праздники или чьи-то дни рождения. Обычно всё заканчивалось тем, что шумная компания шла в любимое кафе, где меня, с сопливым ребенком друзей мамы, сдавали в детскую комнату. Ребенок был гораздо младше, и мне это не нравилось. Но моим мнением не интересовались. Мелкий, попав в любимую среду обитания, принимался складывать башенку из кубиков, а потом, когда ему надоедало, драться с другим малышом из-за игрушки, потому что сынок друзей мамы был агрессивным и жадным. Почему-то взрослым казалось, что я хорошо приглядываю за маленькими. Почему бы их не оставить с бабушками, когда выбираешься на встречу с друзьями?! Устроившись в углу комнаты на полу, взяв со столика для рисования листок и парочку карандашей, я принимался водить ими по бумаге, пытаясь абстрагироваться от детской возни. Зачем-меня-то запирать здесь с ними? Я мог бы вместе с взрослыми сидеть!
Сквозь прозрачные пластмассовые перегородки «детской комнаты» я увидел, как вошли три женщины и девочка чуть младше меня. Они, кажется, и не собирались отправлять её сюда, ведь это загон для малышей! Наверное, только со мной так поступали, и это было обидно. Потому-то, я и не любил эти праздничные вылазки и старался делать так, чтобы мама оставляла меня дома. Специально проказничал, чтобы позлить, и тогда, думая, что таким образом наказывает, мама уезжала одна. Ну, а я, почувствовав свободу, звал друзей, и мы бесились, переворачивая квартиру вверх дном... Потом мне, конечно, влетало и, кажется, мама начинала догадываться...