Драма 11

– Я не желаю общаться, – ответил я, экономя свое драгоценное время. Таким образом я отсекаю себя от различных объяснений и бестолковых разговоров.

– Простите? – нахмурил брови настойчивый водитель. Возможно, я задел его чувства своей резкостью, но к таким ранимым индивидам за долгие годы в Санкт-Петербурге у меня уже успел выработаться особый подход.

– Десять тысяч за молчание, – выпалил я, – и минус одна тысяча за каждое слово.

– Но… – попытался что-то вставить еще больше вспотевший водитель.

– Девять, – прервал его я, и остаток пути мы ехали в тишине.

Унылый пейзаж за окном меня нервировал. Машина то и дело подпрыгивала на кочках, коими была устлана «дорога» будто противотанковыми минами. Чернеющие по краям поля горели. Раздолбанные грязные деревушки навевали тоску. Мимо пронеслись блестящие черные машины с мигалками, устремившись куда-то в область. О, Русь! Люблю и ненавижу!

Нам понадобился час, чтобы добраться до Большой Руки. Признаюсь, я как следует подготовился к этому путешествию, изучил всю доступную информацию, и мне казалось, что удивить меня по приезду будет нечем. Как же я ошибался! Была бы моя воля, я переименовал бы эту Большую Руку в Большую Жопу и был бы куда ближе к истине. Дорога кончилась, как только мы свернули с федеральной магистрали и на смену, пускай и дырявому, асфальту пришло и вовсе размытое бездорожье. Водитель нажимал на педаль газа с такой силой, как будто он боролся за первое место Гран-При в Монако, а навстречу нам ехали охреневающие от столбов пыли деревенские мужики на телегах и мотоплугах. Лошади шарахались в сторону, мужики грозили водителю кулаками, выкрикивая бранности в сторону быстро удаляющегося «Мерседеса». Большая Рука показалась минут через пятнадцать, когда задница моя уже порядком окаменела от потрясений. О том, чтобы поработать в дороге, речи уже не шло, но и на разговор я все еще не созрел. По информации, которую мне удалось добыть, в Большой Руке проживало около двух тысяч жителей, однако точную цифру никто не знал. Из достопримечательностей здесь был детский дом, церковь, психиатрическая больница и какой-то древний монастырь в паре-тройке километров. Если двигаться на восток дальше, можно было бы наткнуться на вторую деревню – Малая Рука, где проживало три тысячи жителей. Больше в округе на пятьдесят километров, кроме лесов, болот и равнин, ничего не было.

Отелей в этой бездне, естественно, не нашлось, и поэтому я снял целый дом на возвышении, принадлежащий двум местным пенсионерам. Их нашел потный водитель, с которым мой питерский помощник Олег держал связь по «Скайпу». За месяц проживания (а я серьезно надеялся, что покину это место гораздо раньше) я должен был заплатить пятьдесят тысяч рублей. В эту сумму, помимо самого дома, должны входить услуги горничной, прачки и повара. Проститутки оплачивались отдельно.

На въезде в деревню толпился народ. По моим подсчетам, жителей сорок, может, немногим больше. И где только была в тот момент полиция? У нас в Питере собирались и меньшими кучками, так их тут же крепили люди в бронежилетах по статье за несанкционированные собрания. Крестьяне облюбовали улицу, провожая черный микроавтобус любопытными взглядами на своих искаженных провинциальными тяготами физиономиях.

– Откуда они знают о моем приезде? – встревоженно спросил у водителя я, глядя в окно. Он не ответил, лишь попытался изобразить какую-то пантомиму, жестикулируя. Боялся потерять оставшийся аванс за молчание. – Говори, получишь свои девять тысяч. Правило с этого момента больше не работает.

– Тут слухи разлетаются быстро, Илларион Федорович, – с облегчением проговорил водитель. – Все только и делают, что сплетничают, а уж если случается что-то вроде приезда человека, подобного вам…

– Эх, крестьяне, – с грустью проговорил я, глядя на их любопытное ликование. – И зачем вам эта демократия?

В Большой Руке было семь улиц, три переулка и площадь с водяной колонкой в центре. Главная улица, по которой мы ехали, называлась… Ленина, конечно. Кто такой Ленин, здесь знали почти все жители, а вот дальше сложнее. Пушкина, конечно, тоже знали. Школа, какая-никакая, тут тоже была. Тургенева, как же без Ивана Сергеевича? Гагарина, о как! Революции, естественно. Со Свердловым и Калинином было труднее – советские функционеры остались в памяти только у самых старых жителей деревни. Переулки носили названия Первомайский, Героев-десантников и Московский, а площадь – Суворова. Дом, который я арендовал, расположился в юго-западной части деревни – на пригорке. Он величественно возвышался над всей Большой Рукой, открывая вид на сие убогое поселение. Остальные строения на этой высоте не дожили до наших дней, брошенные хозяевами, которые либо умерли, либо уехали. С точки зрения практичности, место не самое удачное. Дом находился в отдалении от центра деревни, однако выбор мой пал именно на этот объект, ибо в борьбе эстетики и практичности на моем поле брани почти всегда побеждает первая. К тому же жить в отдалении от крестьян – весьма неплохая прерогатива для подобного мне придиры. Машина остановилась возле пункта назначения, и мой водитель метнулся к двери, чтобы в очередной раз услужить мне. Я вышел и тут же ступил ногой в коровью лепешку.

– Вот блядь! – выкрикнул я, едва не разодрав глотку, и уже хотел было прыгнуть обратно в «Мерседес» и умчаться прочь из этой проклятой дыры, где каждый шаг может стать последним. Мои крокодиловые туфли теперь предстояло выбросить, а я ведь обул их первый раз с тех пор, как в одном из ателье Лондона последний в своем роду семидесятилетний башмачник презентовал их мне с персональной скидкой всего лишь за шесть с половиной тысяч фунтов. Ну, разве можно это, Илларион Федорович, одновременно жить в двух мирах?

Оторвав взор от картины «Крокодиловые туфли и коровье говно», я уставился на встречающих меня бабку и деда. Они стояли у входа во двор, склонив головы, будто крепостные перед своим хозяином, и я, откашлявшись, скомандовал: «Вольно». Бабка и дед выпрямились, их морщинистые лица растянулись в беззубых добродушных улыбках. Бабка была маленькой, пухленькой, сморщенной, голова покрыта цветным платком, на ногах потрепанные резиновые сапоги. Дед – худющий, лысый, нос картошкой, в военном камуфляже без опознавательных знаков, в резиновых шлепанцах. Не то чтобы юродивые, но и не ухоженные, они с восторгом смотрели на меня, словно перед ними был сам Иисус, вышедший из пещеры, а то и царь, какой-нибудь Павел али сам Александр-освободитель. Водитель с мокрыми подмышками открыл багажник и принялся заносить мои пожитки в дом. Я еще раз посмотрел на свой башмак, изысканно чертыхнулся и прошел во двор, не дождавшись от застывших, будто истуканы, владельцев приглашения.

– Доброго здравия, хлопец! – выпалил дед, протягивая мне руку. Я пожал ее с нескрываемым пренебрежением, ощутив тяжесть и шероховатость потрепанной тяжелым трудом кожи.

– Я не здороваюсь за руку, не обнимаюсь и не целуюсь, – выпалил я на одном дыхании, протирая ладошку после рукопожатия шелковым платком. – Запомните это. Часто бываю не в духе. В такие моменты ко мне лучше не соваться – и сейчас именно такой момент. Иногда ухожу в запой – тогда от меня нужно оградиться, запереть все двери и по возможности вколоть препараты, но это крайняя мера. Список микстур, способы их применения и случаи, когда их необходимо использовать, я передам вам в виде сводной таблицы.

Дед с бабкой переглянулись в испуге.

– Дальше, – продолжил я, шаркая измазанной туфлей, которая не давала мне покоя, по траве. – Физический труд не переношу, просить о помощи у меня не нужно. Завтрак должен стоять на столе к одиннадцати утра, если я не пьянствовал, и к трем часам дня, если пил. В этом случае необходимо подать спектр медицинских препаратов в определенном порядке и дозировке – опять-таки возвращаемся к моей таблице. Обедать я буду вне дома, ужин подается через полчаса после моего возвращения вечером. Имейте в виду, что ужин может быть поздним, также имейте в виду, что я могу прийти не один. Продукты будет привозить Артем, – я глянул на водителя. Он поднял брови, удивляясь тому, что я все это время знал его имя. Но память моя всегда была козырем среди вереницы моих пороков и недостатков. Мое секретное оружие. Я мог запомнить стих любой сложности после первого прочтения, цитировал наизусть сложные философские труды, которые изучал несколько лет назад, а также в совершенстве знал шесть языков, помимо родного русского. Айкью мой в четырнадцать лет был сто семьдесят, и с тех пор я его не измерял, хотя глубоко внутри чувствовал, что теперь он значительно выше.