Страница 3 из 4
«Мой папа, обычно спокойный и невозмутимый, в этот раз вернулся домой обеспокоенным, каким-то даже опустошенным. И когда он вытащил из буфета заветную бутылку дорогого коньяка, мама удивленно подняла глаза: такое за ним водилось редко, чтобы в обыденный день взять и пропустить рюмочку…
…Прошло томительных полчаса, пока папа не пришел в себя. Мы подсели к нему поближе, тревожно ожидая дурную весть. Папа виновато улыбнулся: «Да ничего страшного со мной не произошло, просто подвело любопытство. Дом этот проклятый чуть с ума не свел…
…Он стоял на отшибе, одинокий, сиротливый и пустой. Это странное четырехэтажное здание со сквозными подъездами, с уцелевшими рамами окон, явно доживало свой век. Ветер вихрем носился по комнатам, выметая пыль и остатки газет, заставляя дрожать крышу и ветхие стены.
Волею случая я сегодня заглянул в этот дом: июльская жара заставила меня искать временное прохладное пристанище. Выбрал первую же попавшуюся комнату – и был неслыханно рад. Старый, но еще крепкий табурет, сбитый, наверное, умелым хозяином, и длинный дощатый стол располагали к тихому уединению. А грязь и пыль я быстро убрал какой-то тряпицей, которую подобрал на полу.
…Легкая дрема приятным облачком навалилась на глаза. Примостившись на табурете и положив голову на стол, я забылся коротким сном. И лучше бы этого не делал! То ли в дреме, то ли во сне я почувствовал, как пришел в движение дом. Захлопали двери, послышались детские голоса, где-то на кухне разбилась посуда, кто-то незримый прокатил мимо меня на велосипеде. А потом вдруг наступила тишина, тревожная, навевающая тоску и печаль. Я попытался проснуться, даже шевельнул ногой, чтобы удариться о ножку стола и привести себя в чувство. Однако, все усилия были напрасны! Неожиданно скрипнула дверь, и в комнату вошла маленькая сухонькая старушка, в сереньком платьице и повязанном на голове белым платочком. Шаркая ножками, обутыми в валенки, она приблизилась ко мне и погладила по голове. И я ощутил вдруг страшный холод костяшек ее пальцев…
В моем помутившемся сознании ни с того ни с сего замелькали какие-то человеческие образы, а по полу, (я явственно видел это!) толкая друг друга, задвигались-заползали гигантские тени. От этого кошмара меня спас рев мощного мотора грузовика, невесть откуда взявшегося на пустынной улице…
Я проснулся от шума, и, с трудом перебирая ноги, выбрался на белый свет. Лучи яркого, жаркого солнца вернули меня к действительности. Позже я узнал, что о доме на отшибе ходила дурная слава и даже бомжи не осмеливались устраивать здесь ночевки…».
Худенький парнишка с верхней полки, наверное, захотел напоследок произвести впечатление на милую проводницу. И как примерный школьник с задней парты поднял руку, чтобы его все увидели – и, конечно же, услышали.
«В детстве я часто гостил в деревне. Бабушка с дедушкой меня особо-то не опекали, и я радовался свободе, вольной жизни. Поэтому лето пробегало так быстро, что не успевал даже заметить его. Домой приезжал «с карманами», полными впечатлений. И одна история, приключившаяся со мной, до сих пор стоит перед глазами.
…Почти полностью обгоревшая, едва державшаяся на черных головешках, казалось, готовая рассыпаться от легкого дуновения ветерка, – эта баня пугала своей ветхостью и какой-то будоражащей душу страшной тайной. За ней закрепилась дурная слава: по ночам, особенно в дождливые дни, отчетливо слышалось, будто кто-то нещадно хлещет себя веником и крякает от удовольствия. Я всегда, даже днем, быстро пробегал мимо нее, боясь оглянуться на ее зловещие останки. Считать себя смельчаком в восемь лет, когда ты еще не вышел из бабушкиных сказок, было бы совсем нечестно! И однажды случилось событие, которое я запомнил на всю жизнь и, которое навсегда врезалось в память…
…Барабанил дождь по крыше местного клуба. Мы, презрев стулья, лежали на теплом полу возле «буржуйки» и снизу вверх смотрели на белый экран, где шел набивший оскомину фильм про коммуниста, валившего в одиночку лес. И с нетерпением ждали того момента, когда кулаки начнут палить в него из обрезов, и мы начнем изумляться тому, как он, смертельно раненный, находит в себе силы несколько раз вставать на ноги и пугать врагов своей живучестью…
Но вот закончился сеанс, и все потянулись к выходу. А на улице шел дождь, успевший превратить дорожку к дому в вязкую глину. Как назло, никого из взрослых по пути не оказалось, и мне пришлось добираться одному. Мимо проклятой бани. Я шел будто с барабаном в груди: сердце от страха так стучало, что отдавалось в ушах! Однако это не помешало мне подобрать у забора кусок кирпича.
…За обломками чернеющей бани кто-то тяжело вздохнул и явственно кашлянул. С отчаянным криком «ура!» я помчался прямо на нее – и, что есть силы, – метнул в зияющую дыру кирпич! Раздался нечеловеческий дикий крик. И стая ворон с громким карканьем вылетела из пустоты. Как я добрался до дома, – не помню. Под утро к нам зашла соседка – тетя Дуся. И с порога сокрушенно заявила: «Васю-то моего вчера чуть не убили, голову проломили. Угораздило его в дурном месте нужду справлять»…
… Соседский Вася по пьяной лавочке через десяток лет угорит в собственной бане».
… «Настя, где тебя носит?!», – послышалось возле купе. Проводница всполошилась, испуганно заморгала длинными ресницами: «Это начальник поезда, Егор Сергеич!». Она не успела даже встать, как дверь купе резко открыли – и при солнечном свете, отражающимся от окна, на пороге предстал перед всеми низенький, гладко выбритый дяденька в форменном темно-синем костюме, с фуражкой в руках. «Опять ты байки с пассажирами травишь», – устало протянул он, – ей богу, спасу от тебя нет». И уже потом Егор Сергеевич извинился перед пассажирами за свое вторжение. Настя было рванулась бежать, но ее остановил: «Подожди, стрекоза! Заскочи-ка в купе, что рядом с вами, и разберись. Там какая-то поэтесса скандал устроила: тошно ей, видите ли, среди пьяных мужиков ехать». Потом неожиданно обернулся к сидящим в купе: «Граждане! Может, пустите ее к себе на несколько часов, пусть отдохнет здесь бедная, люди вы, я гляжу, порядочные, мирные…».
…Она появилась в купе так, будто собиралась занять все свободные места. Высокая дородная женщина в длинном цветастом платье, едва не подметающем пол, в нарядной шляпке прошла вперед и удивительно аккуратно, плавно присела у окна. Потом обвела всех черными глазами и басом произнесла: «А теперь, здравствуйте, мои новые друзья! Иоланта, поэтесса, прошу любить и жаловать!». На роль бедной женщины, как представлял ее до этого Егор Сергеич, она явно не подходила. В купе наступило тягостное молчание: все успели ей только кивнуть на приветствие и робко застыли. Иоланта неожиданно весело расхохоталась и по-свойски ткнула пухлым локтем в соседку: «Чего, девонька, притихла? Не бойся, стихов читать не буду! Я теперь на прозу перехожу». «Эй, красавчик, а ну-ка, сбегай за чайком, – дернула она худенького парнишку так, что он едва не слетел с верхней полки, – удружи дамам. А я не пустая пришла, с угощением». И поэтесса вытащила из пакета коробку конфет, положила на стол…
…В купе стало тесно, но уютно и как-то по-домашнему. Казалось, что бас Иоланты перебивает стук колес поезда и бешеный свист ветра за окном, предвещающий пургу. Уже вечерело. Иоланта достала из кармана необъятного цветастого платья изящную в кожаном переплете записную книжку: «А что, дорогие мои, не почитать ли мне вам прозу собственного творчества?», – и она окинула пытливым взором попутчиков. Девушки чуть ли не в унисон спросили: «Страшную?». Иоланта рассмеялась: «Не без этого! Ну так слушайте и внимайте своими чуткими ушами…»
«…Сидоров широко развел руками: «Красотища-то какая! Есть, где развернуться!». Он еще раз окинул горящим взором огромное поле, поросшее высокой травой вперемежку с одинокими молоденькими деревцами, не по возрасту раскидистыми, с густой листвой. Да, душа радовалась, что тендер выиграл именно он – Сидоров! Когда-то последний ученик, шалопай и бездельник, а ныне – уважаемый бизнесмен. Он уже представлял, как это бывшее городское кладбище, всеми запущенное и всеми давно забытое, превратится в современный жилой микрорайон.