Набат

Жаль, сейчас бы она их… Вот тем молотком, может быть? Но к нему дотянуться еще надо. Нет, не успеет, опередят мужики. Вот если бы не мальчонка…

Мельник вгрызался зубами в мясо, жевал, широко открывая рот.

Глотнула Анфиса набежавшую слюну и чуть не поперхнулась. В желудке ныло, но ничего, вот заставит себя не думать о хлебе, и тогда перестанет ее мутить от голода. Только нет у нее сил не думать о еде. Говорят, человек может и месяц без пищи прожить. Целый-то месяц? Ну, это придумали.

Дернулся беспокойно мальчик, и она перехватила его руками поудобней, прижала к себе: только бы не проснулся, раскричится, что тогда она станет делать с ним?

Да неужто она подвела лейтенанта? Ну нет, полицай проклятый, этому не бывать. Ей бы поесть чуть-чуть да горячей водички выпить, глоточек один — сразу силы прибудут. До чего жутко воет ветер, похоже, голодный волк…

Ох, как сильно пахнет хлеб, она даже может угадать по запаху, какого цвета корка. Решила все же обмануть голод, вздохнула глубоко, задержала в себе холодный воздух. Нет, не помогло.

А лейтенант уверял, что в лесу полно партизан. Полно… Чего же не взорвали до сих пор мельницу, дают молоть для немцев зерно? Полицай часто называет мельника Абисалом, запомню… Вот бандиты опять выпили, ну теперь ошалеют, и жди беды, это точно. Кружится голова, запах хлеба все сильней одолевает. Нет, не поддастся, она же разведчица… До чего недобрые люди, едят, а о ней и не вспомнили. Или у них сердца нет? Вот возьмет и крикнет во все горло. А что кричать-то? И не крикнет. Крикнуть — значит показать им, что нет никаких сил… Эх, не все люди, видать, люди!

Говори они между собой громче, услыхала бы, что задумали. А может, догадываются, что она понимает по-осетински? Да нет, не похоже.

Что-то произнес полицай и опять вполголоса, отвел руку мельника с рогом, заставил его самого выпить. Ох и пьют! Страшные люди, а может когда-то были иными. Да нет, когда же успели озвереть? Такими и родились.

Все тревожнее Анфисе. Теперь и мельник чаще оглядывается, сверлит глазами. О чем-то поговорили, и он ухмыльнулся, провел рукой по лицу, как бы утерся. Ну и глазищи у него. Ох, не ее ли беда в них? Надо такому случиться, угодила в лапы к самому полицаю.

А лейтенанту сейчас каково? Ждет ее и наверняка себе места не находит. До чего он похож и лицом и голосом на братуху. Похож, похож… С кем передать сведения? Думай не думай, а провалила задание. Ей надо бы довериться хозяину дома. Дура, дура, вот что, правду говорила мать, когда узнала, что Мишка сватается к ней: «Глупая ты у меня, Анфиса, походи в девках, не спеши, я в пятнадцать выскочила за твоего отца и что видела?»

Придерживая мальчика, привстала, посмотрела на стол. Всего еще полно на нем, неужто не кончат скоро? Подумать только, и дверь им не мешает: скрипит, стонет, а им хоть бы что…

Выкатилась слеза, обожгла щеку и притаилась льдинкой под воротником шерстяной кофточки. Полицай что-то тихо сказал — может догадываются, что она разведчица, — и мельник повернул голову в ее сторону. Почувствовала еще отчетливей удары сердца — и в горле отдавало, и в ушах.

Полицай поставил кувшин, воткнул рог в тонкое, длинное горлышко, направился к двери, да мельник вернул его, сам вышел.

Уговаривает себя Анфиса: «Да заплачь, дура, разжалобь их, упади в ноги. Встань, ради лейтенанта сделай, а? Ну и сумасшедшая, пропадешь со своим характером и пацана погубишь, а он не твой. Встань. Встань, тебе говорят, или просьбу лейтенанта позабыла, как он убивался из-за проклятого моста? Думаешь, ему сейчас легче твоего? С чем он явится к генералу? Что доложит ему?»

Вернулся мельник.. Идет прямо к ней. Столик с едой впереди себя несет, такой же, как перед ними, столик. Указал взглядом на еду. Слезы навернулись на глаза, плачет Анфиса и ничего не может поделать с собой, уж и плечи вздрагивают. Ну и дура, чего разревелась? Люди, видать, ей добра желают.

Утерла слезы.

Мужики закурили, теперь сидели, не обращая на нее внимания, и она осмелела, взяла кусок хлеба, поднесла ко рту.

Постепенно она расслабилась, видя, как мирно разговаривают еще минуту назад страшившие ее люди. Но вот вскоре мельник воздел руки к небу, провел по губам, пригладил усы, затем встал и вышел, а полицай, оглянувшись на нее, поднимался тяжело, упершись руками в колени, папаха сдвинулась на ухо и, когда он стоял уже на ногах, выразительно махнул Анфисе рукой; мол, иди сюда.

…Качнулась земля под ногами. Колючий холод ворвался под рубашку, пополз от живота к груди…

Крикнула отчаянно:

— Мать я, мать…

…Звякнула бутылка, приглушенный звук вернул Анфису в действительность, на сердце тяжело, словно на то место, где оно учащенно бьется, надавили; попыталась вздохнуть всей грудью, да не получилось, еще раз попробовала — не помогло, тогда привстала. Ее беспокойное движение заметил сын, спросил взглядом: «Ты чего, мать?»

Она вымученно улыбнулась, и он успокоился, велел жене:

— Возьми… Двое пьют — покойника оплакивают…

Анфиса все еще оставалась во власти прошлого, но повелительный взгляд на сноху бросила: однако Санька лишь губами прикоснулась к стакану, поставила на место.

Сняло напряжение, Анфиса почувствовала легкость во всем теле.

У молодых захрустели огурцы на зубах. Джамбот взял бутылку. Проследив за движением его руки, мать произнесла про себя: «Оставь, ну, ты же меня…» Но оборвалась фраза, сын налил теперь уже в два стакана: гость и он чокнулись с Санькой. И на этот раз не выпила она. Мужики не закусили: утерли губы. Все так же молча. Анфисе такое молчание не по душе. Санька бы разговорила их, а то сидит, подперев голову руками, вытянув вперед шею, и смотрит в упор на мужа. Вдруг она вскочила с места — Джамбот не успел разгадать ее намерений — схватила бутылку с остатками водки и решительно поставила на дальний край стола, снова заняла прежнюю позицию.

— Во! — вырвалось искренне у Алексея.

Неприятно удивилась и свекровь, позор-то какой: убрала водку. Да только Алексей за порог, а уже по станице хабар пройдет о том, как Самохваловы потчевают гостя и что в доме верховодит Санька. Анфиса подумала, что давно пора поговорить со снохой, надо бы норов сбить. Ишь, сухостойная, нарожала бы пацанов, а то…

Муж поднял стакан, подержал на весу и опустил с силой на стол:

— А ты думал… Почему баба убрала бутылку? И не угадаешь, ломай-не ломай голову…

Гость уставился на Саньку, будто видел человека впервой.

— Обиделась она, вот в чем гвоздь! Права, это и говорить не надо. А почему права?.. — продолжал однако муж.

И не понять было, то ли с одобрением сказал, что-то вспомнив, то ли со скрытой угрозой, понятной только ей одной, Саньке: мол, погоди, дай гостю уйти, и я тебе объясню, что к чему.

— Пьем, а о ней ни слова, но она же герой. Да-а-а… Вот какие дела-то.

Наступила неприятная для всех пауза; Анфиса посмотрела на сына, только бы не распалился при Алексее.

— Твою лучшую свинарку на всю республику хвалили… — продолжал сын в прежнем сдержанном тоне.

И опять матери непонятно, куда он гнет.

Гость, поерзав толстым задом, подпер рукой голову, приготовился слушать.

— Попросили, значит, Саньку выйти на трибуну.

Мать скосила взгляд на сноху, она заулыбалась.

— Так-так… — вяло отозвался гость, кивая головой, будто себя проверял, не уснул ли.

Опять поднял-опустил Джамбот руку со стаканом, еще сильней пристукнул дном об стол, видно, не ожидал, что останется цел, потому что вертел им перед глазами, затем отодвинул подальше от себя, а для этого ему пришлось вытянуть на всю длину стола руку, и все же до края оставалось еще столько же.

Вспомнила Анфиса, как в детстве усаживались за стол всей семьей: с одной стороны мужчины, напротив них — женщины, во главе дед, а бабка сновала между печью и столом.

— Ну выбежала, значит, Санька, — в президиуме она сидела рядом со мной, — вроде бы занятие для нее привычное. А я гляжу и удивляюсь: да она ли это со свиньями возится? С трибуны на людей посмотрела, аплодисменты заработала авансом… Нет, не подкачала наша Санька. До того складно получилось, с жаром! Но ей бы уйти, как только написанное оттарабанила, да где там! Завелась…