Набат

— Ну, раз сам признался, то враг.

Тасо направился на свое место в первом ряду, усаживаясь, сказал словно самому себе:

— Поверить не могу… Вместе в партию вступали, партизанили… Знал Хадзыбатыра лучше самого себя.

Сел, опустил голову.

— Сколько партчисток он прошел… Не хочу плохо думать о нем.

— Ты не знал его, и в этом тебе надо признаться, — резко произнес секретарь. — Поэтому и других призываю изучать людей. Это наш долг, товарищи коммунисты.

Тасо встал, обвел взглядом зал, снова вернулся к трибуне, постоял, собираясь с мыслями, пока Барбукаев раздраженно не спросил:

— Что еще у вас?

— Мне больно… — Тасо доверительно посмотрел в зал, словно искал в нем поддержки. — Посоветовать хочу секретарю райкома… товарищу Барбукаеву. Пусть назовет имена коммунистов, которые ведут себя неправильно! Извините, но один глухой весь мир глухим считал. Что же получается, я смотрю по сторонам и в каждом вижу виноватого… Товарищи, я забочусь о партии, чтобы о ней никто не подумал плохо. За партию жизнь отдам и глазом не моргну. О нашем ауле еще раз хочу сказать. Правильно, в Цахкоме столько же людей, сколько в иной семье детей. Но и им нужно внимание…

Барбукаев вспомнил, как накануне ареста Хадзыбатыра задержался в своем кабинете до рассвета. Перелистывая дело Каруоева, взвешивал все «за» и «против». Снова, в какой раз, вызвал Джамбота, и тот таким таинственным тоном говорил о Каруоеве, что бери и ставь к стенке, расстреливай без суда и следствия. Не только его, но всех, кто был знаком с ним. Прогнал Джамбота. А он снова пришел. Тогда пригрозил ему, и все-таки Джамбот не унялся. В третий раз принес уже доказательства: Каруоев в присутствии аульцев назвал руководителей колхоза бюрократами, мол, забросили они Цахком и не заботятся о нуждах аула, а про районное начальство сказал: «Рыба гниет с головы». Что оставалось ему, секретарю? Вызвал Каруоева, предъявил обвинение, и, к удивлению, тот не стал отпираться, признался, но сказал: «Подпишусь под показаниями только в присутствии того, кто донес на меня!».

Пришлось пригласить Джамбота.

В ожидании свидетеля Каруоев волновался, попросил закурить, а когда увидел Джамбота, успокоился, усмехнулся. «Я боялся, что ошибся в аульцах. За тебя мне не стыдно. Другому удивляюсь, как могли поверить тебе? В твоем доносе все верно, кроме рыбы… Не слышал ты от меня таких слов. Если ты мужчина — подтверди при мне».

Барбукаев дважды обратился к Джамботу, и тот не моргнув глазом произнес: «Говорил!».

Теперь вот Тасо мутит воду, плетет для самого себя сеть. Выступать он мастер, критиковать умеет хитро. На публику работает. Завоевывает авторитет. Открыто стал на защиту Каруоева. Это уж слишком.

Разенка с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться, но что-то удерживало ее, а что именно — не могла понять. Не заметила, как подступила к мужу. В ней все протестовало против его воли. Но стоило ему посмотреть ей в лицо, как силы стали оставлять несчастную женщину.

— И во сне не думай об этом. Это тебе сказал я!

— Ты отец, а говоришь… — попыталась она возразить.

— Что? — все больше распалялся Джамбот. — Может, она не моя дочь? Посмотри мне в глаза?

— За что меня так наказал бог? Почему не дал мне братьев? — заплакала Разенка.

— Плевал я на твоих братьев.

Он презрительно посмотрел на жену и отвернулся:

— Иди, — махнул он рукой, — и пришли свою дочь.

Оставшись один, он стал нервно ходить по комнате. Неужто не сможет уломать дочь? Прозевал, как прозевал ее шуры-муры. Ах ты… кровь в нем его, а весь в проклятого Хадзыбатыра. Если не заставит Асланбека отказаться от Залины, то кто знает, какие неприятности ждут их всех. Тогда остается одно: увезти дочь из аула или броситься в пропасть.

Залина переступила через высокий порог, остановилась в дверях, сложив на груди руки, уставилась на отца. Он не заметил ее независимого вида, подождал, когда сама заговорит, а может, и попросит прощения. Но Залина словно воды набрала в рот.

— В нашем доме сегодня будут три покойника, Залина.

Дочь подняла на отца глаза:

— Пусть! Мне ничего не страшно, дада. Ты избил меня, как собаку. Что еще может быть позорней в моей жизни? Что?

Она говорила спокойно, без тени волнений, и Джамбот понял, что не сдастся дочь, против обыкновения не крикнул. Впервые его испугал ее тон, он почувствовал перед ней свое бессилие. Внезапно пришла мысль, от которой он сперва содрогнулся. Но какой выход?..

— Сейчас ты узнаешь от меня тайну. О ней никто не знает. Никто! Если ты любишь его… — он сделал паузу и перешел на шепот: — Если ты готова умереть… Ты… Ты никогда не проговоришься и во сне. Он… Он… твой брат. Уходи, рожденная… Собачья кровь в тебе!

Вздрогнула Залина, только бы не вскрикнуть!

Дзаге грелся на солнце. Он сидел во дворе на гладком чинаровом бревне, сжав между колен свою палку, и клевал носом, вздремнуть мешали сновавшие по двору невестки и внуки. Заметил Дзаге, что они чем-то озабочены, но спрашивать было не у кого: не станет же глава рода вести разговоры с женщинами. Будучи в неведении, он сердился на домашних и уже собрался покинуть двор, как появился старший сын Сандир. Он остановился перед отцом, ожидая, когда тот заговорит.

— Кажется, в наш курятник забралась лиса… От чего в доме всполошились?

Дзаге нахмурил брови.

Сын теребил седую, коротко подстриженную бороду, не зная, с чего начать, чтобы сообщить отцу о сватах, которых пришлет сегодня Тасо Сандроев.

— Слышал я, гости должны прийти, — сказал он.

— Гонца они прислали или по телефону сообщили?

Сын не ответил, и Дзаге поднял на него глаза:

— Гость найдет в доме моего почтенного родителя уважение. Но если это сваты, то невесты ни для кого у нас нет. Пусть даже он будет джигит из джигитов, а моей внучки ему не видать! Иди, готовься встретить гостей, да смотри у меня, зарежь самого жирного барана. Гость есть гость, если даже он придет к нам из дома моего врага.

По-разному отнеслись в ауле к угрозе Асланбека увезти Залину в город, если Джамбот не одумается и будет противиться желанию дочери. Одни осуждали молодых, но мнения многих сошлись на том, что упорство отца не приведет к добру.

Ждал Асланбек объяснений с матерью, но она вела себя так, словно ничего не слышала. Сын хорошо знал мать и готовился к разговору с ней.

Однажды, навьючив ишака продуктами для чабанов, он собрался в горы. Погнал ишака к калитке, но тут, как всегда, оказалась и мать.

— Пойду, нана, — произнес он традиционные для их дома слова прощания.

Дунетхан вытерла руки о передник, подозвала сына к себе, взглянула в задумчивые, грустные глаза.

— Люди говорят, что мой сын собрался жениться, — проговорила безразличным тоном мать, но за ним сын услышал осуждение. — Правда это?

— Прости, нана, что сразу не сказал тебе, постеснялся.

Она слегка кивнула.

— Она тебе нравится?

— Да.

— Тебе ее лучше знать.

— Спасибо, нана.

— Ты женишься… Но не раньше своих старших братьев. Обычай отцов так велит, а мне не хочется идти против него, сын мой, — в голосе Дунетхан, во всем ее облике — ни тени волнения, слова лились свободно.

— Хорошо, нана.

— Твои братья приведут невесток в дом Хадзыбатыра Каруоева, когда вернется их отец.

— Конечно, нана.

— А если кто-то из моих сыновей поступит по-своему… — помолчала мать… — Я верю, что ты мужчина.

О Джамботе не было сказано ни слова. Мать положила руку сыну на плечо:

— В моем сердце темная ночь, с тех пор как не слышно в доме голоса твоего отца, у меня ушло много сил. Запомни: целый город не стоит одного позора. Иди, и пусть от тебя доходят к нам добрые вести!

5

В горах стояли знойные дни, и аульцы спешили до того, как выцветут заоблачные альпийские луга, скосить сочные травы на дальних участках да перетащить волоком поближе к аулу копны, иначе к ним зимой не пробиться. Зимы в горах снежные, долгие, в долине земля парит, а в ущельях белым-бело. А то нежданно-негаданно сорвутся с седых вершин ветры, и вьюжит день и ночь, носа не высунешь.