Набат

— Дождичек нужен бы, — проговорила она.

— А я думал, ты поддержишь!

Промолчала Анфиса, а про себя возразила: «Это, конечно, нужно, но мы уже строили откормочный пункт, и как бы на этот раз тоже не ошибиться. Значит, построили корпуса деревянные, покрыли шифером, туда навозили шлаку, чтобы грязи, вроде бы, не было, и поставили изгородь. Ну, и чего же? Корм возили из города, не хватало его, скот недоедал, одна только машина была, а скота все же много было тут, сот шесть или семь было. И вот везут, бывало, корм… Нас, плотников, перевели в кормачи, быки как глянут, что везут корм, и бегут, весь варок разом, а там их двести голов, в варке-то… Проламывают ограду и кругом этой машины, а шоферу ехать нельзя. А какие, значит, убегают к лесу. Вот как… Что же делать? Нас трое было, по ночам дежурили. Один садится на лошадь верхом, другой отвязывает собаку, ну, и за ними бегут. Бегают, собирают. Соберешь, загонишь и давай ремонтировать ограду. Ограду отремонтируешь, опять, глядишь, везут машину. Там силос или чего враз съедят и снова нету. Барду заливали — у корыт грязь, не подойти. Ну что делать? Сделали гребок деревянный, лошадь запрягаем и сгребаем грязь, чтобы подходить быкам было возможно. Ну, а зимой грязюки полно в этих корпусах и кругом полно, не только что в этих корпусах. Снег пойдет, дождь, быки не знают, куда им деться, в рев, один за одним бегают по варкам, ищут сухое место, где бы им притулиться. Лезут в корпус, а там уже один на одного; какой послабее, его затискивают. Утром кое-как выгонишь их, зайдешь, поглядишь, а грязи на метр целый, как раз по брюхо быку. Слабого затоптали в эту грязь, и все, его и не видно. А в холод у них начинали нарастать на хвосте глыбы килограммов по десять. Он, бедный, согнется, а ему по ногам глыба-то. Приехал врач, говорит, хвосты им отрубайте, прямо с колотушками-то. Ну как отрубишь, ведь кровь пойдет. Живое существо…

Приехал как-то председатель этой самой организации, объединения этого, приехал, плачет: «Товарищи, что нам делать? Давайте придумывать, как из этого положения выходить».

Ну что можно придумать? Ничего не могли придумать. Корма надо, помещения надо, а их нет. Так зиму мучились, а летом выгоняли пастись. Они отдохнут хорошо и привес дают, и все… Зимой быки пропадали. Бывало, затоптали какого, а говорят, скотники украли. Да и мы не знали, что затоптанные они… Ну, и вызывают в милицию нас всех, охранников. Вот нас там по двое суток и держат, все выбивали из нас: «Вы взяли скот? Порезали?» А потом уж летом обнаруживали, когда чистили сараи.

А с нас деньги взыскали, по сто, по восемьдесят рублей за этих быков, а назад мы выбивали месяцами. Так что мы уже тут откормом занимались».

— Это будет большое специализированное хозяйство! И чтобы первый блин не получился комом, нам надо дружно, понимаешь, всем взяться за гуж. Никто не имеет права, понимаешь, Анфиса, быть в стороне.

Опустила глаза Анфиса, не зная что ответить.

— Надо! Сейчас ты на передовой позиции, ну а на автомате… Пожалуй, это все равно, что идти в штыковую. Ответственно очень, Анфиса.

Чего пристал к ней человек?

— До свидания, — сказала она и решительно направилась к дороге.

— Я тебя подвезу, — предложил он.

Анфисин взгляд был долгий и тяжелый.

Однажды поздно вечером постучали с улицы в окно: «Не похоже, чтобы Джамбот, а должен он появиться вот-вот…»

— Кто там?

Но ее на улице не слышали и продолжали требовательно барабанить, стекла дребезжали. Пришлось встать. На улице стоял заведующий фермой.

— Чего пожаловал?

Алексей к окну:

— С утра надо быть на ферме. Слыхала? Стойки нужны. Очень тебя прошу, Анфисия Ивановна.

Утром пришлось одеваться, раз требуют, значит очень нужна.

Щенок увязался за ней, но она вернула его:

— Сиди, а ну-ка кто придет…

Ушла со спокойным сердцем: все же в доме осталось живое существо. Пересекла улицу, у магазина дождалась попутной машины.

В помещении продувало, как в степи.

Пустила рубанок по дереву. Строгает, а перед глазами круги ходят, как ни крепилась, а в какой-то момент голову пронзила знакомая боль так, что едва успела повалиться грудью на верстак.

Полежала, отдышалась да снова принялась за дело.

Наведался к ней раза два Алексей, допытывался все об одном и том же:

— Да ты здорова ли?

А в последний раз дольше обычного глядел на нее, а потом велел немедля отправляться домой, видно, лицо у нее было нехорошее, потому что сказал с тревогой:

— Ты нынче что-то белявая.

Но она и слышать не захотела:

— Успеется домой.

И все же Алексей сам отвел к машине, подсадил в кабину, наказал шоферу непременно доставить к самой калитке.

Впервые о смерти подумала она, но тут же отогнала внезапную мысль: «Не повидавшись с Джамботом? Нет, нет. Она дождется его. И за Санькой пошлет: ну чего баба живет с отцом-матерью. Никто ее не прогонял, взяла и ушла… К врачам бы съездить, да пока доберешься в район, дорогой три раза помрешь. Ладно уж, приедет Джамбот и свезет, только нужды в этом нет, «выкарабкается».

Временами ей казалось, что отдышалась, и тогда она говорила себе: «Эх ты, запаниковала». Скрипнула дверь. По полу шлеп-шлеп… Рядом с кроватью заскулил щенок. Свесилась к нему, провела рукой по густой шерсти, а он продолжает скулить. Эх, несмышленый, ну иди, иди, ласки захотел. Посадила поверх одеяла, а он все скулит да все жалобней, как бы плачет. Не поймет Анфиса, только гладит приговаривая: «Обиделся? На холоде держала тебя, да? А может по Джамботу соскучился? И у меня на сердце неспокойно, тоска сковала… Ничего, вот вернется, и все образуется, в доме станет теплей…»

Приумолк щенок, и Анфиса произнесла вслух:

— Спи, а я полежу.

И сама успокоилась, только ненадолго, сына вспомнила. Ну что он не едет, неужто не соскучился по станице, обещал ведь.

Ее мысли прервал приглушенный дробный стук, похоже, что заколачивали доски.

Привстала на локте: да, стучат. Поднялась с кровати, а щенок не дает ступить. Еще пуще скулит.

Откуда только взялись у нее силы, скорей на улицу, а зачем — сама не ведала. За калиткой новая боль в голове заставила ее остановиться, а все же посмотрела в сторону одних соседей, других, но там никого. Постояла и пошла назад, снова улеглась, а едва глаза устало закрыла, как услышала тот же дробный стук, только теперь поспешный.

Крикнула:

— Бегут!

А вот голоса своего не услышала, захлебнулась она.

Память отбросила ее в прошлое, на тридцать пять лет назад.

…Полицай подвел ее к самому краю скалы… Это она уж потом в сакле Джунуса восстановила в памяти. Поставил ее изверг лицом к пропасти. Она зажмурилась и горестно вздохнула: ну, кажется все, расстреляет. Вспомнился лейтенант, и еще раз перевела дыхание, как бы просила разведчиков простить ее. Сорвала задание. Но тут же упрекнула себя: «Ишь, нюни распустила, или можно этим делу помочь?» Посмотреть бы ей себе под ноги, да боится, сорвется в бездну, а ей умирать нельзя: задание не выполнила.

Чувствует, как тело наливается свинцом. Пусть. Ей иначе нельзя. Застыть надо, окаменеть. Похоже, под носками ботинок нет опоры, земля кончается. А что, если чуть откинуться назад, самую малость, перенести тяжесть тела на каблуки. Ощутила зловещую тишину — она тянулась со дна ущелья, — оказывается, и тишина может придавить гранитной плитой.

Да что он мучает ее, уж кончал бы сразу, одним выстрелом. Поиздеваться вздумал. Нет, нет, не услышать ему вскрика… Эх, успел бы лейтенант уйти за линию фронта, не вздумал бы искать ее… Только бы не шевельнуться. Как только она услышит выстрел — упадет спиной назад.

…Пришла в себя, и в ушах тот же стук молотка, теперь уже редкий, кажется, кто-то сделал свое. Анфиса скорей на костыли. На улице тихо. Неужто привиделось?

Она устремилась к магазину.

Вот и столб с рельсой…

Ах вы, предатели! Далеко ли убежите? Нет, от земли не убежать, она под ногами была, есть и будет. В горах наших с кровью перемешалась, сильней сделалась. Сжались в тугом клубке мускулы сердца, ощутила, как в затылке яростно забилась боль, рвалась наружу.