Страница 19 из 98
Дотянула Анфиса до вечера, закрыла столярную на замок и направилась в станицу. Удалившись, оглянулась: «Пожалуй, переберусь в новый корпус…»
В хате густо пахло борщом. Анфиса отметила про себя, что дома мир. Уселась к печке спиной. Раздался голос Саньки в своей комнате, невольно прислушалась.
— Сдобушка ты, Санька, а не женщина, лебедь полногрудый…
Встала Анфиса на костыли, открыла дверь и сразу же отпрянула. Тьфу… Да что Санька с ума сошла? Стоит перед зеркалом голая. Куда же смотрит Джамбот?
— Дура я, дура, муж губит мою красоту, а я терплю, раба…
Повернулась лицом к двери Санька, и Анфиса невольна зажмурилась: «Сатана, а не баба».
— Мне бы царевной быть, а не свинаркой.
Не удержалась Анфиса, еще раз заглянула в комнату молодых, но теперь проговорила про себя: «Как с картинки сошла!».
Отходя от двери, услышала голос сына:
— Сказал тебе, кончай брунить![20]
И в матери родилась неожиданная злость на него: «Ишь, раскомандовался, нет бы приласкать такую бабу!»
Под дверью на полу исчезла полоска света, улеглась, значит, Санька.
— Уедем, мучитель ты мой…
— Чего? А квартира? — возразил сын.
Застрял нервный ком в горле у Анфисы.
— Поживем с тобой в городе, — на одной ноте причитала сноха. — Может, врач найдется, сына хочу… Заспокой душу-то мою словом!
Анфиса представила себе сноху, склонившуюся над сыном, а может, лежит головой у него на груди, и чуть не крикнула им: «Санька тебе дело предлагает, дурень».
— Езжай… Ты лебедь, царица — не баба, а я кто?
— А ты… Ты только вкалываешь. Председатель и втепоры[21] с тобой так, и нынче, потому за человека не считает. Да ладно, машина, обманет с квартирой, ей-ей.
— Как ладно?!
— К слову я, милый, не сердись. А ты посмотри на себя в новое зеркало. Старик ты у меня, и не обижайся на открытое слово. На ветру да на морозе задубилась кожа. И чего мы взамен-то получили? Господи… Грязь месим. Не жалею, повелитель ты мой, силушек моих нет, дай хоть крылышками взмахнуть, помереть хочу, силу свою поняв, Джамбот!
Лежит под стеганым одеялом Анфиса, морозит тело, с головой укрылась, надышала, а все знобит. Уж не гнетучка[22] ли вернулась к ней? Уведет она сына в город, это и говорить не надо. А хата как же? Я помру и что? Двери-окна заколотят? На этой земле все мы родились, а Санька — сухостойная, корни рубит? Да хороший хозяин за такие-то слова немедля бы ее со двора! А ей в доме почет всякий и все мало. Да разве мы к ней не с открытой душой? Мебель из города привезла, нашу выбросила — пожалуйста! — ничего не сказали поперек. А чтобы Джамбота от земли оторвать…
Голоса из-за двери доносились все тише, а потом и вовсе умолкли.
Утром к ней подсел Джамбот — новое это у него, — успокоил, будто знал, что мать все слышала:
— Превратись она хоть в сто Санек, в двести, и то не уеду в город!
Мать с удовлетворением подумала, что сын стоит на земле крепко и никому его не оторвать, но тут же спросила:
— Жаловалась на меня?
— А разве ты ей враг?
— И то хорошо.
— Ты про что?
— Да так… Стыд-то какой!
— Случилось что?
— Нет, нет…
Стремительно появилась Санька и с ходу:
— Чтобы щенка в хату не пускала. Еще его на диван устрой!
Так и села Анфиса в кровати: вот тебе и на, ночью голосила: «Айда бежим в город», а теперь щенка гонит.
— Вот что, Александра, довольно нам мозги банить.
Сказала строго, тоном, каким за всю Анфисину жизнь в доме Самохваловых никто не разговаривал.
— Ты уж, родная, гляди себе под ноги, а то ненароком споткнешься на ровном месте, — посоветовала.
На том разговор оборвался; Санька умчалась на ферму, Джамбот покружил бесцельно и тоже ушел.
Отправилась на улицу и она.
Проскрипел под костылями снег, уже за калиткой Анфиса посмотрела в сторону магазина — открыт ли? Свет пробивался в окнах, значит, Фатима на месте.
Приободрившись, направилась через улицу туда, но уже в магазине обнаружила, что явилась без денег.
— Одолжи бутылку горилки, — попросила она, — не возвращаться же, — а глаза отвела в сторону.
Фатима уставилась на нее:
— Не помню, чтобы ты водку хлебала, а уж в долг! Ладно, занесу тебя в черную тетрадь, за тобой никогда не пропадет. Но с чего ты это? — допытывалась Фатима.
Да разве Анфиса слово проронит, тем более с ней? Вся станица узнает до того, как она бутылку на стол поставит.
— Наше дело… — неожиданно резко сказала Анфиса.
— А я думала… — протянула Фатима, снимая с полки бутылку.
Подавая, проговорила:
— Ты мне обещала полки заменить.
— Обещала.
Фатима, сложив руки на груди, уперлась в высокий прилавок.
— Так ты постарайся. Чем наш магазин хуже других?
— Тебе скоро новый отстроят.
— А туда пойдут другие, мне и этого хватает.
— Сговорились! — И Анфиса к двери.
— А ты, Анфисия Ивановна, чего не заглянешь к своей соседке?
Остановилась на пороге, не оглядываясь, буркнула:
— Да вот…
— Какая теперь ты моей матери соперница…
— Тьфу на тебя!
Засмеялась Фатима, и ее голос преследовал Анфису до самого дома, в хату вошла, а все еще ругалась с магазинщицей: «Ну, не стерва, а?»
Поставила бутылку на стол, раздеться не разделась, передумала, сунула бутылку во внутренний карман пальто — по самое горлышко провалилась — и двинула в столярную, прихватив с собой щенка.
Ввалилась и первое дело — дверь на крючок, а еще для большей надежности просунула под ручку лопату, чтобы, значит, намертво.
Щенок сидел на верстаке, уставившись на Анфису, а та повертела бутылку да поставила рядом с кружкой, провела по губам. Про корку вспомнила. В шкафу на полке лежала она засохшая. Взяла и вернулась к верстаку.
Кто-то снаружи дернул дверь, и щенок заурчал.
— Выкуси, — прошептала Анфиса, погладила щенка. — У нас с тобой все надежно. А иначе как?
На улице не успокоились, кажется, пытались вырвать дверь с петлями, не обращая внимания на это, Анфиса подмигнула щенку:
— Держись за меня и не пропадешь!
Налила из бутылки в кружку и, выдохнув из себя, приложилась к холодному краю, потом сложила три пальца, будто собиралась перекреститься, подцепила корку, сунула под нос и глубоко втянула в себя воздух.
— Землей пахнет! В нем, брат, вся сила…
2
Пришла Анфиса на собрание раньше всех, уселась в первом ряду. В школьном зале топилась новая голландская печь, но обогревала плохо: когда Анфиса размыкала губы, то изо рта вырывался пар. Однако холода Анфиса не чувствовала: она с нетерпением ждала событий, а в том, что они будут, не сомневалась и поэтому мысленно обращалась к сыну: «Угомонись, не вздумай лезть на рожон…»
На сцену суматошно выбежала комсомольский секретарь, словно за ней гнались, поставила на стол пузатый графин с водой и исчезла, чтобы снова объявиться, теперь уже с блюдцем; приподняла стакан и просунула под него блюдце, окинула взглядом стол.
Люди прибывали. Громко перебрасываясь шутками, занимали последние ряды, прежде чем сесть, гремели стульями. Усевшись, мужики сразу же лезли в карманы за куревом. Ну а бабы, известное дело, зашелушили: семечки всегда при них.
Пришел Лука, занял место рядом с Анфисой — зал от сцены до середины пустой, а ему вот обязательно надо примоститься тут же, — ткнул ее локтем в бок. Но у Анфисы своя неотступная забота: как бы сын не встрял в чужую перебранку. Лука, не оглядываясь, произнес:
— Людей не густо.
Анфиса с трудом удержалась, чтобы не сказать ему: «Да пошел ты отсюда, чего прилип!»
Наконец в зале появился председатель, не поднимаясь на сцену, взглядом из-под бровей обвел станичников, покачал головой.
Анфиса сразу прикинула: собрание срывается. Ничего, пусть понервничает, а потом пора бы знать, какое к нему уважение имеют станичники.
20
Брунить — реветь.
21
Втепоры — тогда (терск.).
22
Гнетучка — лихорадка.