Набат

— Говори! — велел офицер.

— Освободи всех. Всех! — потребовав полицай.

Снова люди во главе с Джунусом не спеша, с достоинством вернулись к аульцам.

— Зачем ты всех виновными считаешь? — укоризненно проговорил полицай.

Староста перевел гестаповцу его слова, и тот с интересом посмотрел на полицая.

— Вот эту женщину я задержал на улице, она мне призналась, что стреляла в ефрейтора…

Полицай вытолкнул вперед Анфису, но еще до этого у нее предательски подкосились коленки, и все же она нашла в себе силы посмотреть на него с презрением.

В толпе кто-то произнес с приглушенным гневом в голосе:

— Зачем ты это сделал?

И полицай зло, не оглядываясь, ответил:

— Так надо… А вы всех погубить хотите?

От этих слов Джунус пригнулся.

Анфиса стояла на виду у людей, и как ей ни было трудно, а старалась держаться прямо.

Горький ком застрял в горле, надо бы слово сказать, да воздуха ей не хватает. А мост как же?

Силы покинули ее, и она, чувствуя, что теряет сознание, в последний миг нашла взглядом Джунуса; старик сделал ей знак: «Держись!»

…Репортер подвез ее на машине, и не успела даже проститься с ним, а не то чтобы пригласить в дом, как он уехал. Ну, что теперь скажет она людям?

Станичники дымили, устроившись на скамейке у ее дома.

С чего же все началось? Нашел Анфису орден, и ее вызвали в район. До сих пор в жизни Анфисы Самохваловой все шло тихо, без всплесков… Выходит, все дело в ордене? А то чего бы пожаловал к ней фотограф? Война… Ну, это ты зря, Анфиса, лучше взгляни на дело спокойней, не горячись. Взять хотя бы Саньку. Что она, на войне была? Нет. А попала на трибуну, на всю область известность приобрела, уважение ей оказали, стулья-кровати выделили… Санька… А, может, когда на трибуну взошла, в ней замкнуло что-то? Ладно, иди, люди тебя ждут, не ко времени вдруг про Саньку вспомнила.

Ей навстречу раздались голоса.

— Чего это он? — недоуменно спросил Лука.

— Как с цепи сорвался! — пояснил кто-то.

— И то верно! — согласились с ним.

На скамейке потеснились, и Анфиса села, грудью уперлась в костыли, снова приподнялась, подоткнула под себя полы кожаного, на меху, пальто.

— В таком деле надо бы тебе, Молчунья, с другого конца начинать, — произнес мечтательно Алексей.

Все уставились на него.

— Раскочегарить следовало хорошенько гостя, а ты, Молчунья, на сухую проехаться захотела. Известное дело, сухая корка горло дерет.

Раздался смех, а Анфисе не до веселья, уйти бы в хату, да как оставишь станичников?

Лука закурил, степенно откашлялся.

— Вот…

Это у него привычка такая была: покашляет в кулак, чтобы люди приутихли, обратили, значит, на него внимание, послушайте, мол, вам же собрался кое-что важное сообщить.

— Давно это было… Дежурил я в сельсовете. Звонят. Беру, значит, трубку, приладил, как положено, к уху, сказал: «Слушаю». А из трубки раздается: «Передайте доярке Авдотье, что к ней приедет корреспондент». Ну, я бодро отвечаю: «Будет исполнено». Бегу на ферму, нахожу Авдотью и все, как велели, передал. Ох, и всполошилась баба, будто в курятник лиса попала.

— У нас в станице сроду не было Авдотьи, — подал кто-то голос.

— И верно.

— Врешь, Лука!

Воспользовавшись этим, Анфиса ушла к себе, во дворе ее встретил щенок, скулит, то вперед забежит, то крутнется вокруг ноги, не дает идти.

В комнате полыхала всеми лампами люстра, видно, сын со снохой ждали приезжего. Иначе бы чего это? На одном конце стола восседала нарядная Санька, а на другом, как положено мужчине в доме, Джамбот. И тоже праздничный.

Правда, одежда на нем обычная, а лицо вот выдавало его настроение. До того стало тоскливо Анфисе, что не совладала с нервами, заплакала.

— Обидел кто? — всполошился не на шутку сын.

А тут еще влетела Фатима с развеселым криком:

— Кина не будет, баста!

А сама смеется, подлая, подбежала к Саньке.

— Снимай!

И долой с ее шеи бусы.

— Ах ты… — Анфиса замахнулась на соседку костылем. — Пошла отсюдова!

Фатима, прижимая к груди бусы, попятилась к двери.

Джамбот обхватил мать за опущенные плечи:

— Ты что?

Когда такое было, чтобы она вот так-то? Да не было никогда. Усадил ее заботливо на стул, сам все еще в немалой растерянности.

— А ну, выкладывай, — наконец потребовал.

И Анфиса, утерев глаза кулаками, — это тоже было ново для сына — послушно сказала, что репортер уехал. Санька, до того сидевшая, как истукан, заорала:

— А мы, дураки, ждем!

И убежала к себе, хлопнув дверью, а Джамбот махнул рукой.

— Да пошел он!.. Подумаешь! А ты у меня что надо, маманя!

Сын ткнулся лбом ей в плечо, и она свободной рукой взъерошила его черные густые волосы.

— Родной мой! — только и смогла прошептать, чувствуя, что снова расплачется. Пересилив себя, сказала: — Еще приедет…

Выбралась на улицу, вслед за ней сын. Станичники все еще курили, толковали о своем, кажется, не существовало для них ничего, кроме станицы, в которой живут, земли, которую пашут.

— Нет, ты мне скажи, Лука, чего это наш председатель стал строить из себя смирненького?

— С каких это пор, Алексей, я к нему в родственники записался, что ты у меня допытываешься?

— Да как же… В ревизионной комиссии, Лука, состоишь, вот с какого боку я к тебе!

— Сказанул, как в лужу чихнул. Ты, Алексей, свиную проблему с ним решаешь.

— Пошел бы ты вместе с ним в…

— Дурень, послал бы лучше в другое место… к Фатимке, польза, глядишь, была бы.

Освободили на скамейке место для Анфисы, но она осталась стоять.

— А какую тебе пользу надо? — спросил с надеждой Алексей.

Не догадался, что Лука бросил ему крючок с наживкой, и попался, клюнул быстро.

— Известное наше дело… — многозначительно проговорил Лука.

И скорей Алексей шапку с головы:

— Подай, Христа ради…

Сел Лука, закурил.

— Погоди ты… Помните, как я ходил с протянутой рукой по станице? — произнес задумчиво Лука. Корм для скотины собирал… Ох, и времечко было! Доярки с веревками, я с веревкой… Как утро, поднимаем коровенку за хвост, привязываем. На ноги поставим, а ей стоять не хочется, ей бы соломки. А нет, и негде брать.

Алексей попытался прервать:

— Чего вспоминать недоброе?

Но Лука, весь во власти воспоминаний, продолжал:

— Силос выпросил в совхозе, в ноги упал директору, дал… Воз целый капустных листьев. Ну… Богатство же. Привезли мы, накормили бедненьких, а они все за ночь и полегли, перебрали, оттого утром их поднять никак невозможно… Спасибо, уже в поле зелень появилась, все-таки надежда. И по над речкой зазеленело, смотришь — там вот травка, там… Фактически ее нет, только усики показала, но надежда превеликая… Пошел я в контору, а там уполномоченный из района. Я про корм говорю, на председателя наседаю, а уполномоченный на меня прет: «Ну, знаешь, как ты становился заведующим над коровами, так и расхлебывайся, что ты пришел к нам. Видите ли, он трудностей испугался. Иди и работай, а за коров ты ответишь головой».

Выговорился Лука, как раз и цигарку докурил, разжал пальцы, и окурок упал под ноги.

— Пережили, упаси бог…

Заговорили станичники, один другого не слушая:

— Трудодень был от этого… Как его?

— Ну, от молока.

— Смех один!

— Надаивать-то ни хрена не надаивали, кот наплакал, а трудодень аккуратненько в журнальчик записывали…

— И зачем такая комедия?

— Скажем, вот мне писали полтора трудодня как пастуху. А что я на этот трудодень получал?

— Ушки от полушки.

— Во, брат… Оттого и отходники были в каждом хозяйстве…

— Ишь ты, соплю-то распустили! Свое же хаете, дурни! «Отходники…» — возмутилась Анфиса.

Ей возразили:

— Чего ты наступаешь?

— Рассуждаем…

— Кто же осудит свое?

— Да найдутся.

— Ясное дело, семья не без урода.

Лука согласился:

— Уезжают, верно. А что им делать? Вот ему, и мне, да всем в станице, сами видите, скучно. Ну, ладно, мы старики, а они молодежь. Вот какой у нас клуб? А у людей дворцы всякие, по телевизору показывают каждый вечер. То-то и оно…