Страница 4 из 5
Как я увлекся иудаизмом: я летел из Таиланда и обнаружил в соседнем кресле кем-то забытую книгу про каббалу, очень интересная, мне хорошо зашла. И тогда я очень сильно в это ударился и начал изучать литературу, каббалистические книжки 17–18 веков, читал комментарии к ним. Потом нашел в Израиле русскоязычную общину, даже начал делать им анонимно пожертвования. Они мне тоже анонимно (мы общались через Skype) стали рассказывать про каббалу. В общем, было интересно. Но со временем меня это немного отпустило.
Лет 5 назад мне попалась книжка Лоретты Бройнинг, профессора Калифорнийского университета, нейробиолога, а потом на YouTube попался Роберт Сапольски, тоже нейробиолог, профессор Стэнфорда. Я очень увлекся их идеями и понял, что внутри нас химические системы. По сути, мы – автоматы, которые выдают реакцию на какие-то биохимические импульсы. И как считает нейробиология, наше поведение и наши решения на 80 % – это автоматические реакции. Я занимаюсь предпринимательством, много общаюсь с людьми, поэтому попытался все сложить в своей книге.
Сейчас я свободный художник и не использую никакие традиционные религии. Но я убежден, что мы не являемся мутацией биологической массы, когда молекулы на Земле бились, бились и добились до чего-то такого совершенного, как человек. Я верю в Бога.
Юрий Башмет
Альтист, дирижер, педагог, общественный деятель. Народный артист СССР. Лауреат Государственной премии СССР, четырех Государственных премий РФ, премии «Грэмми»
Я всегда говорю, что жить нужно внимательно, то есть наблюдательно. Лучшего учебника, чем собственное понимание, собственная заинтересованность, не будет.
У меня были прекрасные родители. Папа мой пел, у него был очень хороший голос, он был инженер-электронщик. Когда меня начали учить музыке, на следующий же день в дом привезли пианино. Это был мой дедушка – раз внука стали учить, дома должны быть клавиши. Мы жили бедно и сами не могли купить. Отсюда и скрипочка – это самое дешевое, что было в магазине.
Уход The Beatles с мировой сцены поставил меня перед выбором. Потому что я уже тогда не мог воспринимать существующие другие направления, я имею в виду в том же жанре. Для джаза я еще был маленький, я его не воспринимал. Был Джимми Хендрикс, которого я совсем отторгал – пытался слушать, но быстро понял, что это не мое. Позже, с годами я осознал, что он был, мягко говоря, незаурядной личностью, выдающейся. Но в детстве я был не готов к этому. Я увлекся американским джаз-роком – это группы «Кровь, пот и слезы», «Чикаго». Сделал попытку их копировать, но это плохо получилось, так как инструментов не было и умения не хватало. И я был на распутье: The Beatles нет, Джимми Хендрикс не мой, джаз-рок американский плохо получается.
Вот кто мне очень помог, но об этом не знает, – это Владимир Ильич Ленин. Это то, чего я не говорил раньше. В тот момент, когда The Beatles перестали быть популярными, я думал, мир рухнул. У меня была повальная влюбленность в них. Мы играли их песни на гитаре – у меня была группа – и пытались петь. Кстати, слова не имели для нас значения, имели значение музыка и ритм. А Украина тогда была республикой и была очень сильна в детском специальном музыкальном образовании. В Одессе, Киеве, Донецке, Харькове, Львове были школы-десятилетки для особо одаренных детей. И был объявлен конкурс к 100-летию Ленина в Киеве. Вот в таком смысле я говорю о Ленине. Потому что, конечно, когда я играл Баха на этом конкурсе, я не думал, что посвящаю свое исполнение столетию Ленина. Но конкурс был этому посвящен. Моя победа в этом конкурсе была непростая, смешная, но была. И именно победа дала мне уверенность в том, что есть шанс. Я готовился к конкурсу и отвлекся от трагедии своего тупика с гитарой. И если бы не это, неизвестно, что было бы дальше со мной. Став лауреатом этого конкурса, уже совершенно очевидным для моей мамы и для меня стало то, что надо продолжать повышать мастерство и ехать поступать в Московскую консерваторию.
Конечно, большое влияние на меня оказал мой учитель. Я приехал в столицу обученный лучше, чем кто-либо из студентов и аспирантов Московской консерватории. Моим учителем был Борисовский – основоположник советской альтовой школы, император альта, он был потрясающий. Это был 1971 год – мой первый курс консерватории. Потом он заболел, и мы занимались год дома, он уже лежал. И он вообще думал, что я должен сыграть госэкзамен в аспирантуре – он перепутал. Тогда разрешалось не совсем качественно играть на альте – можно было цеплять какие-то фальшивоватые ноты, призвуки. А я по качеству никогда никуда не устремлялся, для меня не было авторитетов среди альтов, для меня были авторитеты скрипачи.
В консерватории я уже стал посещать концерты тех, кто меня интересовал. Третьяков был для меня богом скрипки. Спиваков тоже – с точки зрения его интонации, звукоизвлечения. Они совершенно разные, хотя учились у одного выдающегося профессора Янкелевича. И, конечно, Кремер – он такой мыслитель на скрипке, он был архивиртуозным скрипачом. Он очень быстро стал занимать нишу этого оригинального, уникального мышления. Конечно, мы повально увлекались Наташей Гутман и Олегом Каганом, так как с точки зрения стиля, класса и ансамблевого исполнения это было непостижимо. Я бегал слушать все концерты. Но я не знал, что пройдет не более двух-трех лет, и я буду ими же приглашен.
Мне повезло – мы со Спиваковым играли «Концертную симфонию» Моцарта. С Витей Третьяковым мы дружили и играли все камерные произведения Брамса. С ними мы репетировали сутками. Сначала я, как самый маленький, голоса не подавал, а на все обращал внимание, слушал, как они спорили между собой. Когда мы много играли в ансамблях с Витей и Олегом, они менялись ролями. Есть такая запись, где Олег играет первую скрипку, Витя вторую, а мы с Наташей Гутман каждый играем на своем инструменте. Это был «Ре-минорный струнный концерт» Моцарта. Такой второй скрипки я никогда не слышал в жизни. И Олег там играет божественно, не по-земному. А мы там создаем им платформу – Наташа и я.
Позже у нас организовалась сама по себе такая группа вокруг Рихтера. Как раз Олег меня туда за руку привел, а потом Наташа Гутман. И он с нами обсуждал программы «Декабрьских вечеров». В общем, если мы все были в Москве, наши вечера проходили за чаепитием у Рихтера. Недруги нас называли «шайка Рихтера». Я его спрашивал, почему он не преподает, он говорил: «Ну как же, я ведь еще сам не научился играть».
С Рихтером у нас была интересная история. Однажды была репетиция ансамбля студентов, все были одинаковые, никто не выделялся. И он, как-то проходя мимо, сказал мне: «А давайте сыграем сонату Шостаковича» – и пошел дальше. Я стал ждать, когда пригласит на репетицию, и в итоге потерял два года, потому что не мог сам переступить, подойти, найти, проявить инициативу. А потом он сказал: «Ну, вы же не звонили». А откуда бы я знал – он не оставил телефона и телевизора не смотрел.
А как случилось в конце концов – была панихида по настройщику Богино в фойе Большого зала. Мне позвонили из филармонии, – я тогда очень гордился, что меня сделали солистом Московской филармонии – и попросили прийти что-нибудь грустное сыграть. Я пришел и сыграл, и после этого стоял, облокотившись на колонну. И вдруг сзади слышу: «Юра!». Я повернулся, а там Рихтер стоит прямо за спиной. Он очень меня похвалил, причем он назвал автора произведения, которое я играл, – никому не известного тогда чешского композитора Йоханна Бэнда. А он это уже знал, хвалил меня и сказал: «Позвоните сегодня Ниночке Львовне». Я срочно разыскал телефон, позвонил, она говорит: «Возьмите клавир Сонаты Шостаковича и приезжайте». Вот так получился мой первый сольный опыт с Рихтером. Потом много всего было: гастроли, я за рулем по всей Европе из Москвы, и мы вдвоем, и все эти концерты, встречи, беседы. Про Рихтера можно много томов написать.