Путями ветра

– Царевич умирает!

Тесей был мертв, и все мы это видели, на мгновение позабыв о своей участи и о разгневанно бушевавшем вокруг море. Путь наш мог бы быть окончен, если бы мы не налегли на весла и нам не удалось бы выбраться из водоворота, едва не поглотившего корабль. Но мы клялись царю Эгею и своим отцам, что не возвратимся назад без победы, и я не собирался отступаться от клятвы, невзирая на мольбы тех, кто поддался страху и желанию поскорее ступить на твердую землю.

– Мы не повернем назад!

Тут вперед выступил Эрват.

– Ты всех нас погубишь, все мы потеряем жизнь и не добьемся ничего, посмотри на этот простор вокруг, на ярость, с которой не сладить смертным, и куда и с чем нам теперь направляться, когда Тесей мертв!

Все прочие поддержали его, но буря уже утихала, и я уже знал, что никому из них не позволю поддаться постыдной слабости. Или я не был названым братом Тесея и приемным сыном в его доме, если не был достоин заменить его в том, что не судили совершить ему боги?

– Никто из вас не повернет назад. Ты, Нетий, будешь и дальше вести корабль, пока мы не обогнем остров Вулкана и не увидим берег Секиры, а ты, Месколп, станешь играть нам, я буду заменять тебя на веслах столько, сколько хватит сил, но мы не возвратимся побежденными.

– Глупец Агенор, посмотри, он умер! Наш господин умер! – продолжал вопить Эрват, – Властители Лабиринта отвергнут нас и наши дары, потому что среди нас не будет истинного царя.

– Я заменю его и стану зваться Тесеем, – возразил я ему и, посмотрев в их лица, не увидел ничего, кроме сомнения, – вам лишь следует навсегда запомнить это, я – царевич Тесей, сын Эгея, забудьте все, что было вам известно прежде во имя нашей родины, во имя нашего спасения, если вы так трусливы.

– Как осмелишься ты оставить тело умершего, не предав его земле, за это нас будет вечно преследовать это проклятие.

То было правдой. Но если бы мы прибыли на Крит и испросили разрешения на погребение на земле Миноса, тем самым мы признали бы наше поражение и были бы лишены всех наших прав, нам не позволено было бы вступить в Лабиринт. Кроме того, мы наверняка остались бы рабами минойцев, а это было бы еще большим позором для всех нас. Чтобы мы ни выбрали, мы оскорбили бы богов, но избегнуть выбора мы не могли.

– Я готов принять это проклятие на себя.

Эрват и еще двое юношей молча помогли мне облачиться в царские одежды, тело же нашего господина мы завернули в мой плащ и на рассвете опустили его в море. На сердце каждого из нас была тяжесть, и каждый понимал, что совершаем мы величайшее святотатство. Но все же я забрал себе бронзовые царские доспехи, ибо отныне имя мне было Тесей, сын Эгея.

– Да помилует нас Деметра и темноокая Персефона, откройте один из сосудов и вылейте вино в воду, ибо нет иных достойных жертв у нас в этот час.

Когда волны сомкнулись у самого борта корабля, и ароматная струя иссякла, мы снова стали свидетелями того, как встает над блещущим морем солнце, и многие из нас втайне возблагодарили судьбу за то, что опять видели свет несущейся в лазури огненной колесницы.

Наш путь лежал к острову Быка и Секиры, к острову властителей моря. И вот тогда я всецело предался своей скорби. Мысли мои заполнило все, что я когда-либо слышал о Миносе и его великом дворце.

О вечные боги моря, молю, помогите мне, но всех более молю тебя, о, великий Дионис!

Припасов и воды у нас еще хватит надолго, к тому же всех нас голод мучил меньше, чем ужас перед неизвестностью и усталость. Левкитас, время от времени сменявший меня на веслах, смотрел в мою сторону особенно угрюмо, всем был известен его гордый и заносчивый нрав, и я не сомневался, что он сам желал бы облачиться в пурпурный плащ Тесея. Было бы настоящей бедой, если бы между нами теперь разгорелась ссора и на палубу, едва высохшую после бури, пролилась бы кровь. Среди моих спутников, наверное, нашлись бы и другие недовольные, но скрывавшие свою неприязнь подобно Агатарху сыну Кассандра.

Много веков Крит хранил свои тайны, и ничто минойцы не укрывали столь тщательно, как загадку священного Лабиринта. Жрецы вечности и вечные соперники Эллады, они пользовались своей безграничной властью над морем по договору, некогда заключенному с нашими племенами первым из династии царей Миносов. После его победы равными себе жители Крита признавали лишь царей Нила. Мы же вынуждены платить им немалую дань от каждого корабля, пересекавшего их морские владения, и каждые семь лет отправлять лучших из лучших служить их жрецам в течение года, ибо никому еще не удавалось сразить чудовище Лабиринта.

Ныне правила островом равная богам царица Пасифая, вдова царя, живущая в прекрасном дворце, вечный Минос же властвовал над душами тех, кто покинул этот мир, отмеряя воздание и награду, которые они заслужили, покинув землю. По истечении срока, до конца которого оставалось десять лет, он вновь должен был явиться на Крит и занять свой трон. Царица же была вечна, как небо, и изменчива, как море, но мы должны были победить ее и освободить Элладу от власти острова чародеев. Вот зачем под звуки флейты Месколпа и плеск волн мы пересекли бездну, чтобы увидать кипарисовые колонны Кносса…

…и блеск топоров,

закрывающих вход, к многоцветным палатам ведущий,

Где своды прохладой полны и покоем…

Глупец Агенор! Он не ведал, что возвращение Миноса из царства мертвых подразумевало лишь, что место покойного царя династии займет его сын, до того времени исполнявший ритуальную роль Минотавра. И так повторялось из поколения в поколение. Если бы знал он правду, разве стал бы он стремиться убить его? Возможно, и стал бы, и не только для того, чтобы вызволить Элладу из морского рабства у Крита, но и в силу неотвратимой угрозы разоблачения.

Хорошо ли это? Я говорю, достойно ли было выбросить тело царского сына за борт, чтобы выдать себя за него, и каково было наказание, уготованное Агенору?

Мы, эллины, хоть Кадмон и зовет меня македонцем, все же должны быть благодарны и тому, кто нарушает непреложные законы, жертвуя своей честью ради нашей свободы.

Знаю, что я услышал бы в ответ от придворных лизоблюдов вроде Гемисилая –

Вымысел твой столь же дик, столь от правды далек,

Как и стих твой – от тех совершенных творений,

Коим ты подражать вознамерился дерзко и грубо…

Давно готов у меня ответ для этих умников. Он пришел мне в голову, еще когда я чувствовал приближение смерти в палатке рядом с такими же калеками, как и я, но менее удачливыми, менее угодными богам, потерявшими руки или ноги, среди вони их испражнений и запаха гниющей плоти, когда я посмотрел в остекленевшие глаза фессалийца, скончавшегося полминуты назад и наконец переставшего стонать у меня над ухом – мой вымысел дик, но есть одна деталь, которая послужила бы мне оправданием, если не как певцу, так хотя бы как взыскующему истины. Отчего Тесей, великий победитель, спешивший к родному берегу и увенчанный славой, столь мало заботился о любимом отце своем Эгее, что по забывчивости не сменил черный парус? Мог ли тот, у кого хватило сил одолеть могущество Миноса и гений Дедала, стать настолько слабым, что любовь к Ариадне отшибла у него память о сыновнем долге? Да простит меня Афродита, я всячески почитаю любовное томление и допускаю, что оно способно лишить смертного рассудка, ведь женился же мой отец во второй раз на молоденькой девочке, по нездоровому виду которой, как рассказывала мне Амун, видно было, что она не вытерпит тягот материнства. И все же… Тесей не сменил парус, потому что был мертв, а кроме него никто не ведал о его тайном уговоре с отцом. Надо добавить, что договоренность о смене паруса отнюдь не означала, что Тесей мог погибнуть в битве с чудовищем, она всего лишь подтверждала существование символов в этом ритуальном путешествии – черного и белого паруса. Эгей бросился в море от горя, узнав, что его сын мертв, потому что только в случае его непредвиденной смерти парус мог не поменяться, а Афинам пришлось принять самозванного героя как царевича, ибо победителей не судят.