Ателис

Евгений Фёдоров

Ателис

1. Великий арти

Маленький неизвестный, злобно озираясь, вкрался в кабинет, вытянул папку из мёртвых пальцев и, ухмыляясь, сгинул прочь.

По ту сторону экрана переглянулись.

– Ну, вот так, – пожилой следователь закрыл ноутбук. – Узнаёте его?

Бен потеребил мочку уха и отрицательно помотал головой.

– А что было в папке – знаете?

– Нет. Но могу предположить, ноты, – прозвучал недружелюбный сарказм.

– Ноты? – изумился следователь, и, словно спохватившись, озарённо протянул, – ах но-о-оты. Ну да, да, конечно.

Он помедлил ещё минуту и поднялся.

– Благодарю вас, мистер Грейси. Ещё раз соболезную.

Следователь поднял ноутбук с огромного полукруглого стола, направился к выходу и, повернув дверную ручку, обернулся в задумчивости.

– А как полагаете – лично вы – стоит ли эта папка… убийства?

– Может быть, – губы Бена дрогнули и поджались.

Понимающе кивнув, следователь бесшумно покинул комнату. Бен вынул из ящика отцовского стола коробку доминиканских сигар и, откинувшись, утонул в огромном кожаном кресле. В нём, сделанном когда-то под особый заказ, днём ранее нашли тело Говарда Грейси, композитора и основателя могучей «Пятёрки Атели́са».

Экспертиза довольно скоро назвала возможной причиной смерти отравление, но ни единой зацепкой, кроме записей с камер видеонаблюдения, следствие не располагало.

Съёмка же свидетельствовала о том, что арти Грейси, вернувшись домой накануне вечером и наскоро поужинав, по обыкновению проследовал в кабинет, где, усевшись в кресле и вынув из стола синюю папку с золотой каймой, стал медленно пролистывать её, дирижируя в воздухе. Между второй и третьей страницами он на мгновение замер, расстегнул ворот рубашки, схватился за сердце, попытался подняться и рухнул в хрустнувшую кожу кресла, прижимая папку к груди, как единственное, безнадёжно больное дитя.

Спустя всего несколько минут неизвестный похитил её из остывающих рук великого арти.

Кадры с прочих камер ничуть не обогатили следствие: похититель как проник в дом, так и покинул его – через парадный вход.

Тело арти Грейси обнаружила утром мать Бена. Не застав супруга в постели, но зная его обыкновение засыпать в ночном кабинете за работой, она вошла к нему – вместе с рассветом и свежим кофейным ароматом. Через мгновение похожий на ворвавшийся в явь кошмар крик матери разбудил Бена.

Видеозаписи, немедленно изъятые тем же утром, и принёс вернуть Бену следователь. Когда дверь за ним, тихим и тактичным, точно так же затворилась, Грейси-младший, раздымив сигару, заскользил глазами по кабинету, тотчас наполнившемуся слоистыми, вобравшими полуденный свет облаками.

Столетний белый рояль, не имевший собратьев не только в Атели́се, но и за его границами, терпеливо молчал в ожидании новых созвучий. К стене напротив огромного окна пробивались сквозь сигарный дым десятки солнечных зайчиков, пускаемых стеклом рамок, за которыми сияло признание. Кубки и статуэтки с другой стены сверкали величием первой гордости Ателиса – Говарда Грейси.

Меряя взглядом это великолепие, Бен в тысячный раз отдался грёзам. Что стало бы с ним, родись он сам великим арти! Как утопал бы он в лавах оваций, ловя на себе сахарные взгляды женщин, принимая поклоны высокочинных мужчин, теряющих несломляемое достоинство перед ним – Беном Грейси, властителем музыки и кукловодом человеческих душ!

Но нет, не откроются перед ним, сыном глубочайшего мастера, эти двери. Сыну того, чей высокий лоб украшала метка арти – шрам на месте родимого пятна, отметины пришедшего в мир нового гения, сыну несравненного Говарда Грейси, основателя «Пятёрки Ателиса», не познать всего этого – никогда.

Пепел упал с сигары на лакированную поверхность стола, и в тот же момент в кабинет вошла мать.

– Бен, милый, обедать.

Он перевёл выключенный взгляд на её розовое, с припухлостями, лицо.

– Что? Ах, да, да… Спасибо, мама.

Скуластая домработница Герба, нанятая в дом три месяца назад, уже собрала вторничный обед, в точности каковой значился на сегодня. Мать Бена, Мария, сама составляла недельное меню в конце каждого месяца, всякий раз проявляя беспримерную интуицию и безупречное знание вкусовых предпочтений семейства, зачастую крайне неочевидных.

Обед, обыкновенно сдобренный благодушным семейным общением, приправленный шутками различной остроты, прошёл в тяжёлом безмолвии. Герба покачивала стянутыми в хвост чёрными волосами под белым чепцом, цокая тарелками и журча чайными струйками. Звуки эти непривычно заполняли тугость воздуха, пульсировавшую тоскливым постукиванием настенных часов.

– Спасибо, Герба. Благодарю, мама. – Бен допил чай и, лёгкими касаниями губ пропитав ткань салфетки, поднялся из-за стола и направился к выходу.

– Бен, милый, устрой всё сам, – тихо проговорила мать и протянула ему чёрный прямоугольник визитной карточки. Он молча принял визитку и вышел за дверь.

Дом семейства Грейси готическими шпилями выделялся на фоне прочих особняков, располагаясь в одном из центральных кварталов Ателиса, на углу проспекта Джойса и улицы Грига. Огороженный кованой решёткой, изнутри он виделся просторнее, чем снаружи: солнце вливалось через громадные окна жадными лавинами, и пространство плевало на физические законы, разрастаясь всеми гранями. Две небольшие комнаты второго этажа были отданы прислуге, в девяти остальных проходила жизнь главы семейства, его супруги и их единственного сына.

Перед взором гостя с порога распахивался широкий зал с камином. В часы званых вечеров Говард Грейси покачивался в кресле-качалке у огня и, пуская редкие клубы дыма из-под острых усов, уютно улыбался тем, чьим смехом в это время наполнялся дом, они шутили, танцевали, пили шампанское и улыбались ему в ответ. Вечно бессонные, глаза великого арти наполнялись светлой усталостью и миром, которым он делился с каждым, кто встречался с ним взглядом. Докурив сигару, он неизменно первым покидал зал, под десятки аплодисментов пожимая благодарные руки. Удалялся в спальную комнату и растворялся в крепком, как его скорый утренний кофе, сне, чтобы с рассветом упоённо и мучительно искать свежие созвучия, заново изобретать музыку и снова влюбляться в мир.

Пятьдесят три года назад рождение арти Грейси встряхнуло Ателис. Стоило ли удивляться: предыдущий арти вышел из материнского лона за четверть века до Говарда, и следующие за этим долгие годы без новоявлений заметно сгустили атмосферу города, постепенно упрочняя предчувствие надвигающейся катастрофы. Старые арти уходили, новые – не приходили, и культурный голод накапливался в горожанах, грозя разрешиться в массовую истерию. Незадолго до рождения Говарда в Ателисе уже наметился уверенный рост мелкой преступности и волнений. Появление ребёнка с меткой арти, словно гроза, разрядило воздух. Люди пели и не прятали слёз.

Предчувствие взрывного величия Грейси оправдалось очень скоро, когда город услышал долгожданные шедевры, созданные гением шестилетнего вундеркинда. История не знала ничего подобного.

С того дня минуло полвека, пропитанных творениями Говарда Грейси. Он вывел искусство на уровень, прежде казавшийся чем-то вроде пятого измерения: возможно, где-то и существовавшего, но не пересекавшегося с миром Ателиса даже в самых дерзновенных снах.

Не было в городе человека, чьей тончайшей струны, сокрытой даже от сердца её обладателя, не затронул своей музыкой великий арти. Лучшие чувства людей, неведомые до того им самим, выступали солью на глазах, вырывались радостью из лёгких, пробегали тысячами мурашек по коже, а сердце вздрагивало, смущая и пугая частотой и новизной сокращений.

Лучшие ноты всегда навещали Говарда в утренние часы, и довольно скоро после первых своих музыкальных шагов он вывел порядок, которому не изменял до предсмертного, почти змеиного сипа. После утреннего кофе, который Мария всегда варила ему сама, он, усевшись перед роялем, ловко ухватывал музу и терзал как куропатку, дёргая перо за пером и не выпуская до тех пор, пока на нотной бумаге не проявлялась более или менее цельная картина новой музыкальной главы. Затем обедал с семьёй и отправлялся дорабатывать наброски при помощи оркестра из сорока музыкантов – ему нравилось слышать мысли сразу, ловя оттенки и тембры, выискивая благозвучные сочетания инструментов и накладывая нежные партии альтов на грубую резь духовых. Вечером после ужина он додумывал штрихи, сидя за рабочим столом в домашнем кабинете и позволяя музыке звучать только в воображении, пока уши отдыхали от многочасовых перегрузок. Затем следовал сон, и следующий день начинался с кофе, варить который умела только Мария. Он любил только этот кофе и только эту женщину с лицом дамы с горностаем.