Страница 16 из 27
Стало очевидно, что мне снова нужно встретиться с Эгоном Баром. В очередной раз нам нужно было найти место, которое оправдывало бы нашу совместную встречу. Мы выбрали Бильдербергскую конференцию, неформальное ежегодное мероприятие европейских и американских политических лидеров и ведущих бизнесменов, которая была запланирована на 24–25 апреля в Вермонте. Там, в лесной местности, – в окружении пикетов левацких группировок, которые подозревали таких радикальных спонсоров, как Дэвид Рокфеллер и Джек Хайнц, в том, что они продают Америку теневому интернационализму, – Бар и я рассмотрели ход переговоров. Он сделал гениальное предложение: чтобы обе стороны отказались от юридического подтверждения своих позиций и вместо этого стали бы работать над описанием своих обязанностей и обязательств. Я согласился, оговорив необходимость обсуждения этого с Рашем, при условии, что процедуры доступа будут сформулированы самым подробным образом, чтобы исключить в дальнейшем какое-то недопонимание.
Я проверил подход Бара на Добрынине в понедельник 26 апреля. Он принял с готовностью, которая позволяла предположить, что он слышит его не в первый раз. Я не знал ни одного советского дипломата, – включая Громыко, – который принял бы новое важное предложение без отправки его в Москву. Не всегда было достаточно ясно, сколько каналов задействовано на самом деле и кто был главным переговорщиком. Я был уверен в том, что у Бара есть полномочия, настаивая на том, чтобы Раш попросил личного одобрения Брандтом как процедуры, так и содержания документа. Он получил это 30 апреля.
3 мая явно под советским нажимом ярый сталинист Вальтер Ульбрихт был заменен в качестве партийного лидера в Восточной Германии Эрихом Хонеккером якобы по состоянию здоровья. О Хонеккере говорили как о более гибком человеке, – признавая, что в коммунистической Восточной Германии это было крайне относительным понятием.
Фалин, Бар и Раш встретились в первый раз 10 мая. После этого центр внимания переговоров по закрытым каналам сместился на их встречи, а я и Добрынин преодолевали любые возникавшие тупики. Каждый из трех главных участников переговоров сообщал обо всех отдельных разговорах с кем-то из тройки другому (по крайней мере, в теории), что было единственным средством предотвращения хаоса. Огромное количество телеграмм зачастую перегружало канал спецсвязи. ВМС взяли на себя больше, чем ожидали, когда соглашались быть в качестве связников. Это себя оправдало.
10 мая Фалин, Раш и Бар встретились снова. Следуя моим указаниям и собственным убеждениям, Раш выказал сопротивление давлению со стороны Бара, направленному на то, чтобы передать детальные предложения по процедурам доступа и федеральному присутствию без согласования с остальными союзниками. Раш настаивал на предварительном проведении встречи с рабочей группой западных оккупационных держав. Мы рассчитывали, что они одобрят новый подход в принципе; мы не предвидели никаких трудностей в получении их согласия на детальную процедуру доступа, особенно если они были выдвинуты Бонном. Бар выступил против того, чтобы все это делать в присутствии Фалина, настаивая на немедленном вручении предварительных предложений. Раш вновь поступил мудро и проявил упорство. В итоге рабочая группа выступила с новым подходом, который был представлен как плановый документ, а не документ к переговорам.
Имелась еще одна недельная отсрочка, когда Раш по моему указанию отложил запланированную на 19 мая встречу в ответ на поведение Семенова, пытавшегося обойти наш канал во время переговоров по ОСВ. После прорыва в области ОСВ 20 мая я дал возможность этому процессу продолжаться. Фалин 4 июня последовал обычной советской переговорной технике отхода от того, что он уступил 27 и 28 мая, чтобы всего лишь 6 июня снова все восстановить. Остальная часть июня ушла у Раша, Бара и Фалина на составление проекта этих невероятно сложных, взаимосвязанных друг с другом документов, которые и составляли итоговое соглашение по Берлину. Каждая из этих встреч заканчивалась соглашениями, которые я просматривал от имени президента, и некоторыми спорными моментами, которые я разбирал с Добрыниным. На этой стадии главным усилием с советской стороны была попытка ограничить значение ее гарантий доступа вставками оговорок и уточнений типа «в пределах их зоны компетентности» или туманными ссылками на «каноны международного права». Это давало бы им возможность позже спорить о том, что представляет собой их зона компетентности или какое положение международного права было бы применимо к процедурам доступа через суверенную территорию.
Затор неожиданно рухнул, потому что берлинские переговоры превратились в одну из тех возможностей, по поводу которых Громыко, казалось, почти охватила паника из-за мысли, что как бы они не завершились неудачей, когда подавали все признаки успеха. Он решил пошантажировать нас и заставить пойти на скорейшее заключение, обусловив окончательное согласие на встречу на высшем уровне заключением Берлинского соглашения. Случилось ли это по той причине, что он действительно был обеспокоен, или просто хотел заполучить какие-то дополнительные бонусы в Кремле за снайперскую меткость, последствия оказались совершенно противоположными его намерениям. Как только стало очевидно, что в сентябре никакого саммита не будет, я постарался отложить заключение Берлинского соглашения на время после объявления о моем визите в Пекин. Это сняло бы все советские попытки использовать открытие Китаю в качестве предлога для начала нового раунда кризисов. У меня все завершилось успешно, но с некоторыми трудностями. Даже Раш, как и все переговорщики, был настолько охвачен перспективой заключения соглашения, что с большой неохотой встретил затягивание (не зная, разумеется, его причин). И поскольку западные союзники заметили ослабление советской позиции на официальных четырехсторонних заседаниях, они тоже давили с целью скорейшего заключения.
7 июля посол Фалин вернулся из Москвы, где он находился для консультаций, и сказал Бару и Рашу с бесстрастным лицом, что, к его удивлению, Громыко одобрил все уступки, сделанные в июне. Ему не понадобилось обращаться к Косыгину и Брежневу через голову Громыко. Даже такие скептики, как я, мозг которых и представить себе не мог лица Громыко, узнавшего о месячной квоте важных уступок, сделанных впервые его подчиненным, который к тому же еще угрожал предпринять какие-то шаги за его спиной в случае необходимости, не могли сомневаться в том, что Советы имели в виду достичь скорейшего заключения соглашения по Берлину.
Раш получил еще одно совершенно непонятное указание от меня: отложить окончательный раунд переговоров на период после 15 июля. Когда о моей поездке в Пекин было объявлено, Бар проинформировал меня о том, что русские в Бонне реагировали весьма эмоционально, но что они, тем не менее, будут продолжать переговоры по Берлину. Это не было одолжением, просто им намного нужнее было Берлинское соглашение, чем нам. Но это оказалось очень полезной информацией, которая показывала, что опасения наших кремленологов по поводу того, что открытие Пекину испортит наши отношения с Москвой, неверны. События подтвердили этот изначальный вывод, так как через девять дней после того, как я дал указание Рашу продолжать работу, он и Бар урегулировали последний спорный вопрос.
Советы смирились с распространением консульской защиты со стороны ФРГ в отношении жителей Западного Берлина и правом западных берлинцев путешествовать с западногерманскими паспортами. В ответ мы согласились с инструментом, нужным исключительно для спасения лица, пойдя на открытие советского консульства в Западном Берлине. Оно не помогло советской теории разделения Западного Берлина от ФРГ, поскольку советские консульства существовали в западногерманских городах. (За почти десять лет действия Берлинского соглашения советское консульство в Западном Берлине не играло никакой важной роли.)
В конце дня Раш с оправданной гордостью сообщил по закрытому каналу связи: «Направляется проект предварительного соглашения, мне все еще трудно поверить, что он по-прежнему приемлем для нас. Проект подлежит окончательному одобрению Вами, Громыко и Брандтом соответственно. …Мы получили вчера от Фалина практически все, что мы хотели». И он был прав. Если раньше полностью отсутствовала правовая основа доступа, то теперь процедуры доступа были прописаны в мельчайших деталях, вплоть до таких технических аспектов, как использование запечатанных контейнеров для промышленных товаров. Если раньше Советский Союз умывал руки в связи с доступом в Берлин, утверждая, что это является суверенной обязанностью восточных немцев, то теперь он давал гарантии доступа. Федеральное присутствие в Западном Берлине несколько сократилось – особенно в плане деятельности, которую союзники никогда и не признавали, в частности, происходящие каждые четыре года выборы федерального президента. Но Советский Союз признал в принципе, что связи между ФРГ и Берлином могут «поддерживаться и развиваться», – тем самым создавая правовую основу укрепления экономических и культурных связей между Бонном и Берлином. Соглашение давало право Западной Германии представлять Берлин в международных соглашениях или органах и позволяло берлинцам путешествовать по западногерманским паспортам. Текст проекта в значительной степени соответствовал целям, установленным проектом четырех держав, выдвинутым 5 февраля, фактически повторяя его в основных своих положениях.