Сокол Спарты

Ксенофонт подошел к первому вербовщику, по одежде спартанцу. Тот оглядел его и удовлетворенно кивнул. Это выражение Ксенофонт встречал на лицах людей множество раз.

– Поставь свою метку, юноша, – сказал вербовщик. – А взамен мы сделаем из тебя мужчину. Когда ты вернешься домой, мать не узнает тебя, а девушки при виде тебя будут украшать волосы цветами. Ох, они любят солдат.

– Очень хорошо, – ответил Ксенофонт.

На лице вербовщика мелькнуло удивление, когда вместо одной буквы или приложенного пальца Ксенофонт написал на дощечке свое имя.

– У тебя есть еще какие-то навыки, юноша? Кроме письма?

– Лошади, – сказал Ксенофонт. Он чувствовал себя на удивление отстраненно, как будто не собой. – Умею обращаться с лошадьми.

Спартанец приподнял кустоватые брови.

– Ты, я вижу, благородный афинянин? Скрываешься от отца? Или долги припекли?

– Я… Я служил Тридцати, – промолвил Ксенофонт нехотя. – Мне нужно в жизни новое начало.

Лицо вербовщика прояснилось, в глазах появилось что-то похожее на сочувствие. Как спартанец, о негодовании афинян он знал несколько больше других.

– Ах вот как, – понимающе качнул он головой. – Тогда я должен поблагодарить тебя за службу, сын отечества. Афины склонны забывать, что мы трижды предлагали им замириться. Всякий раз они отказывались, и мы вынуждены были снести их стены.

– Я высказывал то же самое, – признался Ксенофонт.

Мысли прояснялись, и обнаружилось, что при обдумывании будущего старые тревоги как-то отходят.

– Куда меня отправят? – спросил он.

– Народ обычно сначала спрашивает о жалованье. Но уж коли ты из благородных, то я тебе скажу. Мы отправляемся в южную Анатолию. Сражаться с писидийцами. Мерзкие, жестокие ублюдки с дротиками. Мы покажем им, чего они стоят против эллинской выучки, привезем назад несколько свирепых голов, обойдемся по-свойски с их женщинами и вернемся к следующей весне домой. Ты привезешь парочку шрамов для своих возлюбленных и несколько занятных историй для своих сыновей. Честно говоря, плату за это должен взимать не ты, а скорее я.

Он с подмигиванием протянул Ксенофонту каменный знак и указал вдоль ряда на стол, за которым сидел писец, а вокруг стояло с полдюжины человек.

– Видишь вон того, со стилосом? Он внесет твое имя и все что положено. Оплата тебе идет с сегодняшнего дня, хотя набор у нас еще идет.

– Скоро ли выходим? – спросил Ксенофонт.

– Вот это дух. Настоящий, эллинский, – сдержанно похвалил вербовщик. – Думаю, через день-два, не раньше. Кораблем отплываем на восток, а собираемся у Сард. Ты сделал верный выбор, сын отчизны. Уходишь юношей, а возвратишься мужем, ручаюсь тебе в этом.

Под навес зашел очередной желающий, и внимание спартанца переключилось на него. Ксенофонт не мог поверить в то, что сейчас сделал, но чувствовал, что поступил правильно. Он умеет обращаться с лошадьми и знает людей. Навыки, которых пока недостает, непременно можно добрать в дороге к Сардам. В город – туда, где оставил в конюшне коня, – он возвращался с более легким сердцем. В целом решение принято верное. Хотя, может, в оставшееся время взять несколько уроков мечевого боя?

7

В тронном зале Персеполя на черном мраморном полу лежал простертый Тиссаферн. Он научился не вставать прежде, чем велено, – недавние полосы на его спине были тому свидетельством. Артаксеркс не прощал ни малейшей оплошности, ни мельчайшего урона своему величию. Восседая на своем троне, молодой царь принимал дань поклонения равно от правителей и сатрапов, как будто все они были его бессловесными рабами. Тиссаферн видел угрюмо-покорные взоры вельмож, выходящих от царя с оставленным на полу достоинством. Двадцать восемь народов державы прислали на похороны Дария своих сыновей и старейшин. На протяжении сорока дней империя оплакивала его утрату, и тысячи невольников ежечасно возглашали молитвы Ахурамазде, чтобы ускорить восхождение души царя к небесам.

Огромная гробница была выложена листовым золотом, и стражи избраны для заклания сообразно красоте, а не только боевому мастерству. Каждый из них с готовностью подставил грудь под единственный удар жертвенного ножа. Их тела были уложены на полу у золотых тронов, оставленные охранять вход в царство мертвых. Имена их будут вписаны рядом с именем царя, а их семьям возданы почести.

В ту последнюю ночь в гробнице Тиссаферну вспомнилось ощущение, будто горы вокруг застыли, и лишь чуть слышно потрескивали факела по сторонам. Артаксеркс ступил за внешний предел, дабы пообщаться с отцом, плача и шепча на ухо усопшему свои сокровенные тайны. А вслед за их уходом деревянные лестницы, по которым ходили каменотесы и работники, были снесены, и усыпальница осталась в недосягаемости – высоко в отвесной скале, словно высеченное в камне окно.

Тиссаферн опасливо ощутил, как мышцы спины сводит от боли. Все это время он ждал, когда прежний ученик наконец соизволит узреть лежачего. Для человека на седьмом десятке поза была крайне неудобная, хотя понятно, что молодой повелитель желает впечатлить двор своей строгостью. По его повелению все слуги здесь носили обувь из войлока, понимая, что любое нарекание чревато рубкой головы на отвал. Новый царь дотошно выискивал признаки лености в тех, кто ему служит, и малейший проступок карался без промедления.

Тиссаферн поднял взгляд на прикосновение. Ему протягивал руку слуга, который услужливо помог царедворцу подняться и препроводил по всей протяженности тронного зала. Вдоль прохода шириной с улицу истуканами застыла стража, вытянувшись между колоннами из полированного гранита, больше века назад доставленного морем из Египта. Капители и основания каждой были покрыты золотом – богатство державы, что в конечном итоге стекалось сюда, во дворцы и храмы ее властелина.

В дальнем конце зала на троне развалился Артаксеркс, потягивая из золотой чаши какое-то питье, от которого глаза у него, не мигая, мерцали, как сквозь стылую дымку. С приближением Тиссаферна чашу он резко перевернул, не успев утереть в уголках рта красные следы. Тиссаферн снова начал падать, но тут царь бросил чашу рабу и встал, делая шаг. При этом с его пути быстро отошли две молодых наложницы. Тиссаферн заметил, как одна из них тайком от Артаксеркса сердито ущипнула другую. Из-под опущенных бровей царедворец смерил их взыскательным взглядом знатока. Когда две молодые женщины отобраны из множества, обучены и откормлены для услады повелителя, их красота, понятное дело, захватывающа. У той из них, что щипалась, смоляные волосы были подстрижены, оставляя открытой шею. Судя по живости выразительного лица, она поймала направленный на нее взыскующий взгляд. Другая больше походила на куклу, воплощающую бездушное совершенство.

– Мой старый друг, – с наигранной задушевностью сказал Артаксеркс. – Я полагаю, ты можешь просто кланяться. Да. Пожалуй, я предоставлю тебе право, являясь по моему зову, ограничиваться при мне просто поклоном. В знак моего уважения к твоему возрасту и опытности.

Тиссаферн от такой щедрости был в восторге, но ответ его был продиктован обычаем:

– Мой возраст ничто, повелитель, если я могу оказать тебе честь.

Артаксеркс задумчиво нахмурился, затем отступил на шаг и томно взмахнул кистью руки:

– Ну будь по-твоему, мой старый друг. Можешь продолжать падать ниц.

Традиция, как видно, держит нас всех в цепях. И даже я ею связан.

– Разумеется, повелитель, – поспешил согласиться Тиссаферн, вновь припадая к полу. По крайней мере, здесь он был чист.

Поднимаясь, краем глаза он заметил, что та сердитая наложница, надув темные пухлые губы, за ним наблюдает. Понимая, что за разглядывание царевой услады можно ненароком поплатиться жизнью, Тиссаферн предпочел отвести глаза, мысленно от нее отрекаясь. Женщина в ответ занялась разглядыванием своего кулона.

Артаксеркс снова сел на свое царское место, пытаясь изобразить суровый взор отца, хотя стать была, конечно же, не та.

– Повелитель, у меня есть сведения о твоем брате Кире. Моему разумению они не поддаются.