Страница 5 из 12
С. С. Но он рискнул.
Р. Щ. Да, рискнул и выиграл. Сделал замечательно. Так она с 2007 года и идет в Мариинке.
С. С. Родион Константинович, вы были хорошо знакомы с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем. Расскажите, пожалуйста, о нем.
Р. Щ. Да, я его встретил, когда мне было девять лет, в городе Куйбышеве, ныне Самаре. Там Шостакович и мой отец участвовали в создании Союза композиторов Приволжья. Шостакович его возглавил, а отец был оргсекретарем и, по существу, секретарем Шостаковича. Шостакович стал моим богом – и как величайший художник, и как поразительной чистоты человек. Судя по прочитанному мной, в истории нашей культуры было только две такие личности – Чехов и Шостакович. Два гиганта этики, порядочности, обязательности, точности.
С. С. Когда вы были совсем молодым композитором, у вас не было соблазна – или опасности – попасть под влияние Шостаковича-композитора? Если был, то как вы от этого отходили?
Р. Щ. Надо все-таки верить не богу, в данном случае музыкальному, а самому себе. Мне кажется, влияние – это одно, а собственное ощущение и внутреннее слышание самого себя – все-таки другое. И это гораздо важнее. Конечно, композитору необходимо базовое образование, он непременно должен знать то, что было написано до него, даже если он стремится всё это ниспровергнуть. А верить все-таки нужно самому себе. Я на этом настаиваю.
С. С. Это правда, что однажды вы с Дмитрием Дмитриевичем обсуждали, партитуру какого композитора каждый из вас взял бы на необитаемый остров?
Р. Щ. Да, был такой случай. Лето 1964 года мы провели вместе в Дилижане, в Армении. Жили в Доме композиторов в соседних коттеджах: Шостакович с Ириной Антоновной и мы с Майей Михайловной. И он как-то мне говорит: “Представьте, вас отправляют на необитаемый остров. И ваши добрые палачи разрешают взять с собой одну партитуру до конца жизни. Какую вы возьмете? Отвечайте быстро, пятнадцать секунд на раздумье”. Я выбрал “Искусство фуги” Баха. А он – в ответ на мой встречный вопрос – “Песнь о земле” Малера. В 1975 году, месяца за два с небольшим до его кончины, я был у него на даче в Жуковке и, прощаясь, напомнил этот дилижанский тест: “Вы изменили с тех пор свое мнение?” – “Нет, «Песнь о земле» Малера. А вы?” – “Я тоже нет. «Искусство фуги» Баха”.
С. С. Давайте теперь перейдем от музыки к любви. Как у Пушкина: “Одной любви музы́ка уступает, но и любовь – мелодия”. Вы уж извините, но мимо Майи Михайловны Плисецкой, говоря с вами, никак не проедешь. Впрочем, и в разговоре с ней так же невозможно не говорить о вас. Не только потому, что вы муж и жена и недавно отпраздновали золотую свадьбу, но и потому, что балерина Майя Плисецкая – муза композитора Родиона Щедрина, благодаря которой появилось несколько шедевров.
Из журналистов только ленивый не вытянул из вас историю, как вы впервые не увидели, а услышали дома у Лили Брик магнитофонную запись – Плисецкая поет прокофьевскую “Золушку”. И удивились: балерина – и так чисто поет… Если что-то не так, вы меня поправьте.
Р. Щ. Всё так, правильно говорите.
С. С. И первая посвященная Плисецкой партитура – это балет “Конек-Горбунок”, поставленный в 1960 году. Ваша ранняя, но великолепная работа, в ходе которой, как вы однажды сказали, вы поймали в свои музыкальные сети редчайшую жар-птицу – Майю Михайловну Плисецкую, которая в этом балете танцевала.
Я бы хотела подробнее поговорить о создании этого балета. Для начала такой вопрос: почему Большой театр вам его заказал? Был же в репертуаре одноименный балет Цезаря Пуни. И вдруг – молодой композитор, чуть больше двадцати лет, студент Московской консерватории, пишет новый балет “Конек-Горбунок”.
Р. Щ. “ Конек-Горбунок” был написан и поставлен в XIX веке, в 1864 году. С того времени он настолько состарился, что музыки Пуни не хватало новым балетмейстерам и каждый начал разнообразить ее на свой вкус. В итоге в балете оказались фрагменты восемнадцати разных композиторов. Там была “Венгерская рапсодия” Листа, “Мелодия” – Чайковского, из “Раймонды” Глазунова. Всё на свете. И в Большом театре справедливо рассудили, что негоже показывать такой винегрет. Да к тому же в то далекое время нельзя было на сцене показывать царя, и в балете действовал абстрактный хан. И было решено: одна музыка одного композитора и на сцене – царь. За балет брались несколько композиторов. А я в это время играл свой Первый фортепианный концерт в Филармонии с Рождественским. Некто неведомый побывал на том концерте и решил, что как раз для “Конька-Горбунка” такого рода композитор был бы пригож. Мне позвонили из Большого театра и предложили прочитать либретто балетмейстера Василия Ивановича Вайнонена.
Это великий классик хореографии: “Пламя Парижа”, “Щелкунчик” с его либретто до сих пор идут везде. Я отправился к нему домой. Он был суров со мной чрезвычайно, объяснил, что́ хотел бы услышать, и дал мне испытательный срок. Сказал: “Напишите первую картину и через неделю приезжайте ко мне, сыграйте”. А я так постарался, что написал целый первый акт. Он жил далеко-далеко, на окраине Москвы. Когда мы ехали в трамвае обратно, он, прощаясь, так же сурово сказал: “А может, что и получится”.
С. С. Когда вы начали работать над балетом “Конек-Горбунок”, когда встретились с Вайноненом и ехали с ним в трамвае, вы уже знали, что балет будет посвящен Плисецкой?
Р. Щ. Видите ли, у Вайнонена был очень тяжелый характер, и в конце концов он перессорился с театром и театр пригласил другого балетмейстера – Александра Ивановича Радунского. Послушав уже готовую музыку, Радунский мне сказал: “Вы недостаточно знаете балет. Завтра давайте в десять утра в балетный класс, посмотрите, как занимаются танцоры”. Я пришел и увидел в балетном классе Майю в трико стретч. Правильно я говорю слово?
С. С. Правильно, да. Обтягивающее.
Р. Щ. Абсолютно неотразима, у нее фигура прекраснейшая.
С. С. Да что вы говорите!
Р. Щ. Представьте себе, я говорю с полным знанием дела. Конечно, я уже смотрел не столько на класс, сколько на Майю! Посвящение тогда и родилось.
С. С. Между балетом “Конек-Горбунок” и “Кармен-сюитой” прошло семь лет. Все знают “Кармен-сюиту”. Но мало кто знает, как возникла идея создания этого балета.
Р. Щ. У Майи Михайловны была идея фикс – станцевать Кармен. Она вообще человек целеустремленный, человек идеи. Она почти наизусть знала великий рассказ Мериме, даже сама сделала либретто. И первый, к кому она обратилась, был Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Мы поехали к нему на дачу в Жуковку. Шостакович был человек очень мягкий, хотя, конечно, со стальным стержнем внутри. Он сказал: “Это интересно, я прочту, подумаю и позвоню через несколько дней”. Через несколько дней он нас пригласил приехать и сказал: “Вы знаете, я не возьмусь”. – “Почему?” – “Я боюсь Бизе. Какую бы музыку я ни написал, если зритель не услышит арию Тореадора или хабанеру, он будет разочарован и попросит деньги за билет обратно”. Это был его аргумент. Потом Майя Михайловна обратилась к Араму Хачатуряну, поскольку мы соседствовали в поселке Снегири под Москвой. А он говорит: “Что ж вы меня просите, у вас дома композитор, просите его”. Ну и тогда уже всё.
С. С. Деваться было некуда.
Р. Щ. Да. К тому же к постановке удалось привлечь кубинского балетмейстера Альберто Алонсо, а по тем временам приглашение иностранца в Большой театр было чем-то неслыханным. И у него уже кончалась виза, времени было мало, Майя Михайловна была в отчаянии. Пришлось их выручать. У Алонсо было готовое либретто, совершенно иное, чем у Майи Михайловны. Надо сказать, что довод Шостаковича – убедительный. Зрителя и в самом деле не нужно обманывать, пусть он слышит что-то знакомое. И я пошел путем транскрипции. Кстати, жанр это не новый: Бах делал транскрипции концертов Вивальди, Моцарт делал, потом Чайковский – Моцарта и так далее. Так что я не первый. Но времени у меня было мало.
С. С. Сколько?
Р. Щ. Всего двадцать дней. Но когда есть дедлайн, это всегда хорошо. И для писателя, и для композитора, и для исполнителя. Я считаю, лучшая идея, которая мне пришла, – это сделать партитуру только для струнных и ударных. Во-первых, это резко отличалось от великой партитуры Бизе, а во-вторых, в тот момент в Большом театре были потрясающие струнники и потрясающая группа ударных. А практическая сторона была для меня важна.