Страница 5 из 34
О том, что было в торфянике, она почти ничего не помнила. Наверное, она пыталась кричать, билась в ужасе. От веревок, которыми ее обвязали и за которые вытянули из болота обратно в мир на закате второго дня, у нее остались глубокие раны на запястьях и на шее – а ведь тянули ведьмы очень мягко и размеренно. А еще ей доводилось слышать рассказанные шепотом истории о том, что иногда торфяные духи пытаются похитить тело ребенка, чтобы самим в нем поселиться. Да и ведьмы, что сидят на страже у временной могилы, намотав веревки на руки, признавали – иногда они туго натягиваются, и тогда начинается борьба. Случается, что ведьмы борьбу проигрывают – перегрызенные веревки обрываются, ребенка уволакивает в отвратительную бездну, и появляется он оттуда лишь раз в год, на Ночь Пробудившихся. Когда дети с буро-голубой кожей, пустыми глазницами, волосами цвета ржавчины или крови, длинными блестящими ногтями бродят по болотам, распевая песни глубин, способные сводить смертных с ума.
Приходили ли за ней духи? Ведьмы ей этого не открыли. Были ожоги на коже свидетельством паники или чего-то еще? Она не знала.
Воспоминаний осталось немного, и те в основном телесные. Давящая на грудь тяжесть. Просачивающийся в плоть холод. Вкус вонючей воды во рту, жжение в плотно зажмуренных глазах. И доносящиеся звуки, страшное бульканье жидкости, сочащейся сквозь жилы земли. Плюханье и треск, похрустывающее приближение… чего-то.
Говорят, что в торфе нет воздуха. Что даже кожей там дышать невозможно – а живым существам без этого нельзя. Значит, она все-таки умерла.
С тех пор, засыпая по ночам, она могла отделяться от плоти, невидимо плавать над собственным неподвижным телом. И смотреть на него в восхищении. Поскольку и вправду была красоткой, как если бы ребенок внутри нее не взрослел, был неспособен повзрослеть. Подобное свойство неизменно вызывало в мужчинах желание ею обладать – увы, не как равной себе, но требуя повиновения. И чем старше был мужчина, тем сильнее он воспламенялся желанием.
Когда она впервые сделала это открытие – про себя и про мужчин, которые ее больше всего жаждали, – оно ей показалось отвратительным. С какой стати она должна делиться столь великолепным телом с этими жалкими морщинистыми существами? Да ни за что! И никогда! И однако оказалось, что противостоять этим несчастным охотникам за чужой юностью очень непросто – ну да, она могла наложить на них проклятие, могла отравить и смотреть, как они подыхают в муках, но после такого в ней пробуждалась жалость, и не злобная, а печальная, так что быть жестокой оказывалось совсем не легко.
Решением проблемы оказались двое младших братьев Валунов. Едва вышедшие из подросткового возраста и не слишком годившиеся в Моттские ополченцы по причинам, которые ее мало заботили. И оба по уши в нее влюбленные.
И неважно, что мозгов у обоих вместе едва хватало на одного. Все равно это были Валуны – ярые враги любых магов и любой магии, а также обладатели дарованной богом-саламандрой недюжинной способности к выживанию. Они спасали ее от любых неприятностей, которые только можно вообразить – начиная от рукопашной схватки и заканчивая старческими коварными посягательствами.
Вдоволь насмотревшись на собственное тело, она плыла туда, где спали эти двое, и глядела сверху на их обмякшие физиономии, на разинутые рты, из которых вырывались рулады присвистывающего храпа и текли слюни, на подергивающиеся веки. Ее щенки. Ее сторожевые псы. Ее свирепые овчарки.
И однако нынешней ночью, под тропическими звездами, Наперсточек чувствовала себя не слишком уверенно. Тригалльская авантюра, в которую она ввязалась по неведомому капризу, оказалась намного опасней, чем она думала. Она чуть было не потеряла одного из щенков в Худовом царстве. А это было бы… нехорошо. У второго оказались бы по отношению к ней развязаны руки, чего ей не хотелось, совсем не хотелось бы. К тому же один сторожевой пес – это уже не то, что два.
Может, да, может статься, на сей раз она зашла слишком далеко.
Приоткрыв глаза, Остряк смотрел, как чуть светящаяся эманация подплыла к спящим братьям Валунам и на какое-то время зависла над ними, прежде чем вернуться обратно и нырнуть туда, где лежала Наперсточек.
Он услышал, как трелль рядом с ним негромко хмыкнул и пробормотал:
– Хотел бы я знать, что за игра у нее на уме…
Остряк хотел уже было ответить, но тут его вдруг одолел сон – обрушился сверху, отшвырнул сознание вниз и в сторону, сплюнул непрожеванной крысиной тушкой на влажную траву лужайки. Солнце над ним сияло, словно око разгневанного бога. Чувствуя себя так, будто его здорово излупили, он поднялся на четвереньки – поза оказалась очень удобной, чему он совершенно не удивился.
Поляну со всех сторон стеной окружали джунгли, заполненные голосами бесчисленных птиц, обезьян и насекомых – какофония была столь громкой и назойливой, что из его горла вырвался недовольный рык.
Окружающие звуки тут же умолкли, он словно окутался коконом тишины, которую нарушало лишь жужжание пчел и парочки длиннохвостых колибри, пляшущих рядом с орхидеей – но и те прекрасными призраками упорхнули прочь.
Остряк почувствовал, что на загривке у него дыбом встают волосы, для человека слишком жесткие и колючие, а опустив взгляд, увидел вместо рук покрытые полосами изящные тигриные лапы.
Очередной треклятый сон. Слушай, Трейк, если тебе нужно, чтобы я сделался таким же, как ты, прекратил бы ты эти игры. Хочешь, чтобы я стал тигром, – я стану, но во сны ко мне не лезь. Просыпаясь, я себя чувствую медленным и неуклюжим, а мне это не нравится. И все равно ведь ничего не помню, только ощущение свободы.
К нему кто-то приближался. Существа… трое, нет, пятеро. Некрупные, неопасные. Он неторопливо повернул голову и сощурился.
Появившиеся на опушке создания представляли собой нечто среднее между обезьяной и человеком. Невысокие, словно подростки, тонкие и гибкие, покрыты шерсткой, более густой в подмышках и паху. У двоих мужчин в руках было что-то вроде обожженных для прочности кривых дубинок, утыканных клыками какого-то крупного хищника. Женщины несли копья, одна также держала в руке широкое кремневое рубило – его она бросила на поляну. Рубило хлопнулось наземь, примяв траву, на полпути между Остряком и маленьким отрядом.
Остряк с легким беспокойством ощутил, что вкус этих существ ему знаком – вкус теплой плоти, крови, солоноватый привкус пота. В нынешнем своем виде, в этом месте и времени, он на них охотился – сбивал с ног и, не слушая жалобных криков, смыкал челюсти вокруг шеи.
Только сейчас он не был голоден – и, похоже, они это знали.
В глазах их светилось восхищение пополам с ужасом, рты странно искривились, и вдруг одна из женщин заговорила. В ее голосе сменяли друг друга два тона, прерываясь пощелкиванием и гортанными звуками.
И Остряк ее понял.
– Зверь мрака и огня, дневной и ночной охотник, мех ночи, шелест травы, бог, который берет свое, прими наш дар и пощади нас, ибо мы слабы и на этот лес не претендуем, мы держим через него путь, но мечты наши о береге, где много пищи и птицы поют под лучами солнца.
Остряк обнаружил, что скользит вперед, беззвучно, словно мысль, и весь он сейчас был жизнью и силой, слитыми в едином дыхании. Вперед, пока рубило не оказалось у самых когтистых лап. Опустив голову и раздувая ноздри, он вдохнул запах камня и пота, запах лезвия, где запеклась старая кровь, где кремень был отполирован травами, запах мочи, которой был обрызган кремень…
Существа хотели поляну для себя.
И умоляли его дать им на то позволение, и, быть может, что-то еще. Кажется… защиту.
– По нашему следу идет пантера, что посягает на твою власть, – пела женщина, – но вступить с тобой в схватку она не посмеет. Твой запах ее отпугнет – ты здесь господин, ты бог, ты охотник этого леса. Прошлой ночью она взяла моего ребенка – у нас больше не осталось детей. Может статься, мы последние. Может статься, нам никогда не найти берега. Но если нашей плоти суждено утолить голод, пусть он будет твоим, и пусть наша кровь придаст тебе силы.