Страница 9 из 10
"Жить, жить, жить",– и вдруг она увидела перед собой свою дочь, Киску, повзрослевшую, в халатике, с ребенком на руках, на фоне незнакомой стены с двумя яркими тарелочками.
– Жить! – вскрикнула Ирина.
Сознание вспыхнуло. Под налетающим свистом и грохотом, вскинув руки, она покатилась вниз с насыпи в бурьян. Машинист высунул голову, свирепо кричал ей, с облегчением глядя на кувыркания тетки вниз по склону.
Поезд понесся дальше. Еще не скрылись его последние огни, когда в бурьяне под косогором началась очистительная истерика Ирины. Она рыдала так отчаянно, что даже вороны не выдерживали, взлетали и вновь опускались на край колокольни. Наконец, она села. Поезд давно скрылся, и только зрачок семафора еще краснел издали. Потирая ушибленную ногу, она поднялась. Постояла, глубоко дыша, с наслаждением осматриваясь вокруг, вверх, в небо.
– Мама! Я справилась! Я прошла!
Летний день жил тихой светлой жизнью. Ивы по-прежнему склонялись к пруду, тонко благоухали некошеные травы. Возле нее на белое бревно села бабочка, медленно раскрыла и закрыла шоколадные крылья с голубым глазком. На твердых слюдяных крыльях бесшумно летали стрекозы.
Глубокое спокойствие омывало сердце.
Пассажиры настороженно следили за Климом.
– Может, милицию позвать? Не похож на пьяного-то. В тельняшке. Эй, моряк, не шути больше. А почему поезд ревел, как скаженный? Ладно, проехали.
Двери купе загремели, люди ушли готовиться к окончанию путешествия, которое чуть не омрачилось странным происшествием. Видя, что Клим больше не рвется, расступились и самые осторожные. Тяжело дыша, он полусидел поперек коридора. Ворот рубашки его был надорван, на щеке багровела ссадина. Соседка, гордая тем, что спасла весь вагон, возвышалась над ним гневной насмешливой горой.
– Ты буйный. Тебя жена выгнала. Бродяга. Ишь, чего учудил!
Но в голосе ее не было прежней твердости, и вообще весь ее пыл угас. Потому что лицо его было светло и спокойно. Глаза смотрели перед собой, и в них было нечто такое, что мальчишка-южанин, заглянув в них, изумленно оглянулся на босса.
– Э-э… кто это, э?!
И тяжелый налитый босс, весь в черной шерсти, легко откачнулся от косяка, сделал два пружинящих шага, протянул руку Климу и даже отряхнул пару раз от пыли.
– Вставай, дорогой. Отдохни.
Клим поразился, как изменилась Москва с тех пор, как он был в ней лет девять назад. Теперь она мало отличалась от европейских городов, лишь уличной рекламы казалось не в пример больше. Управление Северного речного порта находилось на Химкинском водохранилище. Над пятиэтажным зданием, разделенным на две половины полувинтовыми лестницами, развевался флаг речного флота, перед входом лежали два огромных морских якоря. Речники гордятся своей заслуженной славой, но втайне склоняются перед морским флотом. Созвонившись с вахты, он поднялся на третий этаж в отдел кадров. Седой дородный человек в черной форме с золотыми начищенными пуговицами и якорями, пролистал его документы и откинулся в тяжко скрипнувшем кожаном кресле.
– Старпом дальнего плавания, настоящий морской волк, и к нам простым крановщиком? Что за финт? С такой характеристикой мы сразу предложим …
– Не надо, – отклонил Клим. – Я хочу окончить курсы крановщиков и через две недели сесть на портовый кран.
– Гм. Тогда и на грейдер тоже.
– Согласен.
Кадровик снял очки и всмотрелся пристальнее. Перед ним сидел решительного вида человек, повидавший, судя по всему, много чего за семнадцать лет плавания, с ясным прямым взглядом, твердым подбородком и свежей ссадиной на щеке. Сидел он прямо, без напряжения, словно бы знал, что все его предложения будут приняты. Вот они какие там, в море! Орлы! Давненько не видал старик таких молодцов!
– Хорошо, Ковалев, – отдуваясь в седые усы, сказал он. – Будешь, кем наметил. Ведь оно не зря делается, правда? И ты человек не прост, а себе на уме.
Клим кивнул.
– Ну-ну, – кадровик повернул к себе настольный вентилятор.– Люди на разгрузку требуются всегда, а в середине навигации особенно. Как у тебя с жильем?
– Никак. Я всего два часа как с поезда.
– Родные в Москве имеются?
– Никак нет.
Речник помолчал, отдуваясь, потом поднял на Клима светло-голубые глаза.
– Значит так. Вижу, ты птица стреляная и просто так ничего не делаешь. Вижу также, что намерения у тебя твердые и ты не сбежишь от нас обратно. Что-то повернулось в твоей жизни.
Клим улыбнулся. Вот кто стреляный воробей-то, настоящий речной волк, вот кто видит человека насквозь.
– Не бойся, я не гадалка, – запыхтел тот.– Слушай внимательно. В нашем ведомственном доме, вон, через шоссе, десятиэтажном, белого кирпича, есть две квартирки. Одну, из двух комнат, мы дадим тебе, да и пропишем сразу, пока не сняли с баланса. Ясно? Вот тебе направление на курсы и распоряжение в наше домоуправление. Все.
– Благодарю, – серьезно ответил Клим.
– Устраивайся, – кадровик грузно приподнялся и пожал ему руку. – Рад был познакомиться.
Прошло две недели. Они были заполнены учебой на курсах, среди молодых ребят, которые сходу обозвали Клима дядя, но быстро прониклись уважением и стали называть по имени. Уважение не завоевывается, оно возникает как ответная волна. Клим уселся в жесткое кресло портового крана и принялся разгружать ящики с ранними помидорами, фруктами, арбузами, которые доставляются водным путем из астраханских и волгоградских областей, или парился в кабинке грейдера, что двумя челюстями подхватывает гравий и песок с длинных барж и выносит далеко на береговую насыпь. Это был строительный материал для московских комбинатов, за ним выстраивался длинный хвост грузовых машин. Он обедал в столовой, "не употреблял", был ровен, не говорлив, никому не приходило в голову исповедоваться ему или лезть в душу с расспросами. В квартире обживаться было проще. После ремонта она засверкала чистотой, как каюта, появились занавески, мебель, кухонная утварь. Клим обставился с расчетом на приезд сына. На стену наклеил картину-обои с изображением стройного парусника, идущего по волне, постелил на пол широкий, во всю свою комнату, светло-зеленый, с листочками, ковролин, чтобы делать гимнастику, в том числе силовую, в комнату сына купил ковер.
И стал жить в ожидании знаков, которые направит ему судьба.
Но все было тихо, за исключением местного переполоха, который произвело его появление.
В его холл выходили двери еще двух квартир. Одна из них была глухо закрыта, и смутные слухи о художнике-пьянице, находящимся на излечении, окружали ее тайной. Зато в третьей квартире… о, в третьей квартире проживало белокурое румяное существо, приятное во всех отношениях. Даже через общую капитальную стенку проникало обаяние Любочки, томление молодого тела, вздыхающего на кружевных пуховиках и подушках! Жила она одна, уверяя, что была когда-то замужем, работала в портовом жилуправлении, с домовыми книгами, где было расписано, кто и с кем проживает в этом большом портовом доме.
Двор уже знал, что Клим старпом дальнего плавания, что поселился и прописался один, и почему-то оставил семью. Не пил, со всеми здоровался. Следовательно....
– Люба, не теряйся, Люба, берись, – наперебой советовали со скамеек.– Он уже купил письменный стол и пылесос. Денежный непьющий мужик.
Люба вздыхала. Она была прекрасная хозяйка, готовая к семейной жизни всеми клеточками своего существа, но как, как это сделать?
– Хорошая девка, да невезучая, – судачили на скамейках, – стоящего мужика никак не отыщет.
– Пьют все нынче, вот почему. Был Гришка, да тоже пил по-черному, художник несчастный. А ведь могла быть пара. Эй, Любочка! Подойди, дорогая, постой возле нас. Ну, что, все не решаешься? Смотри, прозеваешь. Такого мужика из-под носа уведут.
– Да кто ж уведет-то? Такой упорный, даже не смотрит.
– Найдется какая-никакая, вокруг пальца обведет, будешь локотки кусать. Берись, Люба. Сам спасибо скажет.